Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Но потом звуки приближались, наезжали на него, словно некий таинственный поезд, грохотавший за поворотом, а затем вышедший на открытое пространство, на прямую линию, и Геннадий открывал глаза.
За иллюминатором спасателя вздымались литые железные валы, в стекла летели охапки желтой пены, муть с мусором, хотя мусора не должно быть в океане, раздавался вязкий, почти орудийный грохот.
Он думал, что кто-нибудь из чилийцев, товарищей по несчастью, подойдет к нему, спросит, не нужно ли воды, либо просто предложит сигарету, — ведь половина их без умения Геннадия выживать в океане точно оказалась бы в воде, но этого
В Вальпараисо спасатели вызвали в порт "скорую помощь", прикатила она быстро, словно бы специально дежурила за воротами, Геннадия немедленно опрокинули на носилки и сунули в пахнущее лекарствами нутро машины. Капитан ланчи Пабло дернулся было, чтобы подойти к Москалеву, сказать ему что-то, но врач повысил голос, протестующе тряхнул аккуратной напомаженной головой, и Пабло отлетел в сторону, будто сучок, сорвавшийся с дерева.
В больнице Геннадия осматривали сразу два врача, старый и молодой. Видно было: старый натаскивает молодого, учит профессиональному уму-разуму, — он кропотал, как тетерев, голос у него был ровный, усыпляющий, а молодой в ответ кудахтал по-куриному удивленно, иногда даже подпрыгивал, стремился что-нибудь сделать, но старый позволял ему лишь малое: вскрывать коробочки с лекарствами, да мазать зеленкой прыщи у пациентов. В последнем молодой преуспевал: половина больницы ходила в зеленых пятнах.
— У вас перекошены плечи, — заявил Геннадию старик, — одно плечо выше, другое ниже. Как это произошло?
Геннадий, тщательно подбирая слова, — тщательно вызубренный испанский язык начал куда-то исчезать, проваливаться, словно бы он и не владел им, — рассказал, старик удрученно покачал головой и несколько раз произнес одно и то же слово: "Рентген!"
Результат рентгеновской съемки оказался неутешительным, это хорошо было видно на пленке: левое плечо у Москалева оказалось на два сантиметра ниже правого, — так его изуродовала в океане кувалда, поднятая железной волной с пола машинного отделения; в плече были порваны связки.
— Надо делать операцию, — сказал старый врач.
Операцию делать надо, это любому попутаю, сидящему в кустах за больничными окнами, видно, но где взять на нее деньги?
Старый врач крякнул в кулак — он все понял, но помочь пациенту ничем не мог, посмотрел Геннадию в глаза, словно бы проверял его на правдивость, и махнул рукой:
— Все, парень… Иди куда хочешь.
Молодой помощник перестал кудахтать, выпрямился с надменным видом: он находился на другой социальной ступени, в верхнем слое общества, а усталый, небритый мужик в неопрятной одежде, сказавший, что он — русский, — внизу… И не просто внизу, а на самом дне — дальше уже некуда…
На этом визит Москалева в больницу закончился, с увечьями и бедой надо было бороться самому, в одиночку, без лекарств и всякой медицинской помощи. Он не мог ни спать, ни ходить толком, ни сидеть даже — обязательно доставала боль. Повязка, которую ему наложил на грудь старый эскулап, скоро съехала вниз, едва ли не на живот, боли от этого усилились.
Иногда Геннадий по часу сидел где-нибудь в кустах, либо на старой пустой скамейке, раскачивался из стороны в сторону, стараясь утихомирить, уговорить боль, сжимал зубы. Были случаи, когда боль подчинялась ему, но чаще, много чаще, не слушалась. Совсем не слушалась.
Ох, как
Есть люди, которые не могут терпеть боли, от простого нытья где-нибудь под мышкой или в животе раскисают, как дети, готовы хныкать, а то и вообще реветь в три ручья, чуть ли не в обморок хлопаются, но Москалев не относился к этой категории служивого народа. Относился к другой…
Служба в армии (точнее, на флоте, родном Тихоокеанском) научила его терпеть боль. Носить погоны — это не баловство и не обязанность по чьей-то частной воле, это в первую очередь веление собственной души, земли отчей, отклик на зов предков, отца с матерью, воспитавших будущего воина, ратника и уж потом, во вторую очередь, — личная подчиненность строкам Конституции, обязывающим каждого гражданина защищать свое Отечество.
Если бы Геннадия спросили на высоком суде, чему его научила служба флотская, он бы ответил совершенно искренне, хотя и казенно, словами лектора из политотдела, привыкшего ездить по кораблям и выступать перед моряками:
— Преодолению себя и своих слабостей.
Если бы этого не было, вряд ли бы он сумел пробыть в Чили даже две недели — не получилось бы. Он сошел бы с ума или наложил на себя руки, другого пути у человека, оказавшегося тут изгоем, нет.
Изгой — это самое худое, униженное, ниже дна состояние, в котором может находиться человек, — где-нибудь на уровне скотного двора или загона, где перед забоем откармливают поросят… Но свиньям хоть еду дают, не заставляют голодать.
Чтобы хотя б немного забыться, не видеть того, что он видел, что бросалось в глаза, Москалев вспоминал свое прошлое, Находку, Владивосток, плавания по тамошним морям, прогулки по берегу, вообще по дальневосточной земле, и у него обязательно стихала боль, делалось легче, на лице появлялась обрадованная улыбка, и ничто не могло стереть ее, даже если на подавленную боль накладывалась боль новая, сильная, способная остановить сердце… Москалев все равно улыбался.
Однажды он здесь, в Чили, на замусоренной набережной, услышал историю, которую хорошо знал, хотя это и было давно, как немного знал и участников ее — моряков, унесенных на барже в открытый океан. Они вместе служили на Шикотане. Унесенные ребята без еды, без воды, без горючего, лишенные тепла, целых две недели болтались среди волн и уплыли едва ли не на другой край земли… Хорошо, что на одном из океанских перекрестков их случайно повстречал американский военный корабль и снял с железной ржавой коробки, именуемой самоходной баржей.
Если бы этого не произошло, то старший на барже по фамилии Зиганшин вместе со своей командой попал бы под трибунал. А так сработал закон политического чудачества или, говоря иначе, соперничества, и сюжет стал развиваться в благоприятную для зиганшинцев сторону.
В результате власти наши наградили мокропутных солдатиков — они действительно были мокропутными бойцами, солдатами, а не моряками, и носили обычную пехотную форму, только на погонах у них по трафарету были выведены маслом две большие буквы ТФ, что означало "Тихоокеанский флот".