Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Звук был знакомый. Такой визгливый сигнал был только на автомобиле Луиса, — значит, Луис приехал в порт. Приехал он не один — вместе со стариками-родителями, отцом и матерью. Втроем они стояли около машины и махали Геннадию руками.
— Понял, все понял, — пробормотал Москалев, и сам не услышал своего голоса: все глушила тяжелая вязкая тишина, оставшаяся после ушедшего тягуна.
Мотор ланчи завелся с полуоборота — не то, что на кубинце, где, похоже, вообще не было ни одного исправного механизма, — зафыркал мягко, звук этот был успокаивающим, Геннадий выбрал якорь и поплыл к причалу.
Луис был бледен,
Для многих чилийцев рыболовные суда — единственная возможность прокормиться, других способов нет, поэтому в семьях проще было потерять ребенка, чем промысловую ланчу.
— Перестаньте, перестаньте, — стал растерянно бормотать Геннадий, отнимая свои руки, — перестаньте!
Старики поднялись с коленей, отерли платками глаза. Пробормотали вдвоем — в один голос:
— Спасибо вам!
Луис обнял Геннадия за плечи.
— Теперь ты будешь жить у нас в доме, — произнес он проникновенно, — ни в чем не будешь нуждаться. Поехали! — Он потянул Геннадия к машине. — Будет у тебя еда, одежда, домашнее тепло и герба-мате — сколько захочешь. Поехали! — И Геннадий, которому в этот момент сделалось жаль самого себя, покорно поддался нажиму Луиса. — У нас тебе будет лучше, чем на ланче.
Он был прав, благодушный доброжелательный Луис, еще не отошедший от прилива радости, от того, что уцелела, не погибла его шхуна, — дома действительно жить лучше, чем в крохотной каюте, где, если вытянешься в полный рост, ноги обязательно вылезут в иллюминатор. Впрочем, иллюминатор на ланче больше похож на окошко в деревенской баньке или в таежном зимовье — две ноги туда не влезают, только одна. Щель, а не окошко.
— Русо, быстрее садись в машину, нас ждет завтрак. — Луис вновь обнял Геннадия за плечи. — Лорена уже накрыла стол.
Кто такая Лорена? Как понял Геннадий — жена, скорее всего, или, может, домашняя повариха, которая заодно и чистоту в помещении наводит, поливает цветы, смотрит за двором и детишками? Все может быть.
Геннадий покорно опустился на сиденье машины.
Завтрак в доме Луиса был превосходный, Геннадий давно не ел так сытно и с таким аппетитом. На столе были и сыр, и ветчина, и яичница, пожаренная так, как Москалев жарил у себя в Находке, на Нахимовской улице, когда удавалось ночевать дома, — с колбасой, и рыба, запеченная в кляре, и салат… Королевский завтрак!
Не удержался Геннадий, навалился на еду. Луис смотрел на него, щурился по-доброму, только лапки морщин растекались у него по лицу, — кивал:
— Теперь ты — член нашей семьи, жить будешь у нас, — он гостеприимно обвел рукой пространство, — тебе здесь будет хорошо, обещаю.
Геннадий не выдержал, вздохнул: хотелось бы в это верить.
У Луиса с Лореной было двое детей, две девочки, почти неотличимые друг от дружки, хотя разница между ними была год — худенькие, глазастые, веселые. Геннадий смотрел на них и вспоминал Валерку, сынишку своего… И квартиру свою находкинскую, очень просторную, расположенную на девятом этаже высокого дома, тоже вспоминал… Квартира была такая большая, что из дальней комнаты в туалет лучше всего было ездить на велосипеде. Хорошо еще, что в доме светофоров не
Под домом его находкинским находился весь город, все дома, а если заглянуть за угол, то и синее море было видно, и причалы, припорошенные угольной пылью, и скалы — целая семья, купающаяся в заливе, и кипенно-белые теплоходы, наполненные любознательными пассажирами.
Впрочем, пассажиры остались в прошлом, в советском времени, сейчас на теплоходах раскатывают только богатые бездельники, умеющие лишь спать, да заглатывать пищу, переполненную калориями…
Комната, отведенная Москалеву Луисом, метраж имела незавидный, чуть пошире дупла у дятла, в нее вмещалась только кровать, тумбочка, да ботинки, больше ничего не втискивалось, даже книга. Если удавалось у земляка Рони достать книгу, то любитель чтения Москалев клал ее на ночь под подушку.
Вроде бы в доме было комфортнее, чем на шхуне, но на шхуне — вольготнее, дышалось лучше, хотя не это было главное, другое — жизнь на ланче при всей ее неустроенности была сытнее.
Вставал Геннадий рано, как было принято писать в старых романах, — с первыми лучами солнца, в четыре часа утра, максимум в половине пятого, и в первую очередь тянулся к сигарете, во вторую — заваривал себе чай, черный, как деготь, очень крепкий и уж потом начинал заниматься делами. Дел было много — Луис надумал строить вторую ланчу и пригласил мастера из Перу, Геннадия же попросил помочь заезжему корабелу.
Где-то в половине восьмого утра Лорена усаживала за стол дочерей-малышек, им скоро надо было отправляться в школу, Геннадия за стол не приглашала, но спрашивала обязательно:
— Геннадий, ты чай уже попил?
— Ну-у… попил, — мрачно отвечал Геннадий, вспомнив стакан чая, выпитый в четыре часа утра и прекрасно понимая, что он в очередной раз остается без завтрака, — Лорена его не пригласит, а Луис сделает вид, что ничего не замечает.
Дело дошло до того, что от голода он начал покачиваться — ноги не держали, левое плечо, будто простреленное крупнокалиберной пулей, ныло и изматывающее нытье это не прекращалось ни днем, ни ночью (ночи без сна здоровья также не добавляли), — в общем, плохо было Геннадию. Мастер, приехавший из Перу, — по прозвищу Маэстро, — однажды посмотрел на Москалева внимательно и покачал головой:
— Что-то бледно ты выглядишь, парень… Чего происходит?
Геннадий не стал таиться, рассказал, что происходит. Уже два с лишним месяца он не знает, существует ли какая-нибудь пища, кроме сигарет и чая и, как он полагает, дальше будет происходить то же самое… Говорил он недолго, неожиданно почувствовал себя неловко и замолчал.
— Ладно, — сказал Маэстро, — я все понял. — Развернул кулек, который принес с собою. В кульке этом, склеенном из плотной глянцевой бумаги, оказался пяток крупных куриных яиц, очищенная сладкая луковица размером с боксерскую перчатку, пластмассовая солонка, половинка серого ноздреватого батона и порезанная на дольки чесночная колбаса, граммов шестьсот. Маэстро отделил три яйца, располовинил батон, одну часть отдал Геннадию, вторую оставил себе, рассек луковицу вдоль, сверху вниз, придвинул вкусно пахнувшую горку колбасы. — Ешь, русо! Бледное лицо тебе не идет… Поправляйся!