Прощай, зеленая Пряжка
Шрифт:
Сейчас выйдет Меньшикова, сейчас выйдет!
— Ну я плохо себя чувствую. Он же мой врач.
— Если плохо себя чувствуешь, надо лежать.
— Я сейчас лягу. Ну мне же правда плохо. Скажите ему, пожалуйста! Только срочно.
— Ну смотри. Только ложись, раз плохо. Ой, наверное, фокусы какие-нибудь.
Озадаченная Маргарита Львовна скрылась за дверью. Щелкнул замок. И в этот самый момент Вера задумала: если Виталий выйдет до того, как она досчитает до ста, все будет хорошо; выйдет позже — стать Вере второй Меньшиковой!
Лучше бы она не задумывала, лучше бы неопределенность: так страшно все разом поставить на карту! Но она уже задумала и отказаться было невозможно.
Раз, два, три… Виталий сразу прибежит, как только Маргарита Львовна ему скажет… восемь, девять…
— Виталий Сергеевич!
— Ну, что с тобой?
Хорошо, что так кончилось! Как страшно рисковать, как страшно ставить на одну карту!
Тут же, конечно, Либих! Без нее никак нельзя!
— Виталий Сергеевич, вы совсем не заботитесь о нашем тридцатидвухлетнем сыне! Витька Лавров, который в Колтушах, со стула упал!
И Вера могла бы стать такой, если бы он еще немного задержался! Как ужасно!
— Так что с тобой?
Он сделал такое движение, точно собирался обнять за плечи, но на полпути вспомнил, что нельзя при всех, и нелепым косым путем понес руку в карман халата. Вера все заметила, и это ей было дороже, чем если бы обнял по-настоящему.
— Да ты плачешь? Что случилось?!
Она и сама не заметила, что плачет. Столько всего сразу.
— Простите, я сейчас, я не буду… Мне надо очень срочно поговорить… Сейчас все пройдет… Я, наверное, вас от дела оторвала.
— Да ну, ерунда. Конечно, поговорим.
— Ага, Виталька,
Вере этот дурацкий выкрик вовсе не был неприятен. Она сделала вид, что не слышала.
— Только чтобы никто не слышал, хорошо? Не в кабинете.
— Ну конечно. Пошли. Вот, черт, опять дождь!
Они вышли в тамбур, оттуда на лестницу.
— Пошли, я знаю одно тихое место.
Они спустились вниз, вышли во двор. Дождь оказался совсем мелким. Он взял ее за руку…
— Придется пробежаться немного, чтобы не промокнуть.
Они побежали под дождем, держась за руки. Вера когда-то видала такую сцену в кино: влюбленные бегут под дождем, держась за руки. Она забыла сюжет, забыла название, кто играл, а сцена осталась как образ любви — под дождем, держась за руки!
Они обогнули какое-то строение — Вера не знала, что тут кухня — и очутились перед небольшой оранжереей.
— Вот! Прекрасное место!
Он распахнул перед нею дверь, и они вошли. Никого не было, тепло, влажно. Только вот вместо ожидаемых Верой тропических растений теплицу населяли помидоры. Уже красные.
— Ну, садись. Рассказывай.
Они сели на некрашеную садовую скамейку.
Много раз Вера сидела с мальчишками на садовых скамейках и всегда знала, что осчастливливает своих спутников тем, что пришла с ними, что слушает их лихорадочно-умную или лихорадочно-смешную речь; и вот она сидит на старой исцарапанной садовой скамейке и счастлива сама, что рядом с нею Виталий Сергеевич, который все знает, который управляет ее здоровьем, как хороший шофер на скользком шоссе, и которому она так хотела бы понравиться — и кажется, чуть-чуть нравится — хотя куда ей до него, ей, глупенькой девочке…
— Ну, так что случилось?
Он сидел совсем близко, они касались плечами, а мог бы и обнять ее за плечи, ведь здесь-то их никто не видит!
— Мне очень надо поговорить. Только не как с врачом, хорошо? Можем же мы поговорить просто по-человечески? Врачи всегда утешают, а мне не нужно.
— Ну конечно, мы можем говорить по-человечески. Будто мы и не в больнице, будто мы в парке.
За стеклами оранжереи виднелся плохо ухоженный сад, редкие большие деревья, а между ними сплошь переплетение кустов. Не было видно больничного здания, ни стены, действительно, как в парке.
— Вы только скажите сначала: это правда, что Меньшикова была кандидатом наук?
— Правда.
Он ответил спокойно, не сделал никакой паузы, не стал приводить никаких оговорок, и Вера поверила, что он скажет ей всю правду.
— Была кандидатом наук и дошла до такого? Она же заговаривается каждую минуту?
— Да.
— А что у нее за болезнь?
— Шизофрения. Только не проговорись ей, что я тебе сказал.
— А у меня?
— У тебя инфекционный психоз. Осложнение после ревматизма.
Он сообщил это небрежно, даже как будто чуть скучая, и Вере стало немного стыдно: сама попросила говорить так, будто они не врач и больная, а просто хорошие знакомые, и сама заговорила о болезнях. Наверное, когда он гуляет в парке с девушками, те не заговаривают о диагнозах. Но это досадливое ревнивое чувство стало возможным только потому, что всю ее переполнило ощущение громадного облегчения — не шизофрения, не рак души! — ощущение настолько ошеломляющее, что не нуждалось в словах, хотя бы сказанных про себя, ощущение, сразу освободившее все обычные жизненные стремления, и прежде всего желание нравиться. И все-таки она не смогла удержаться еще от нескольких медицинских вопросов, которые должны были окончательно закрепить это ликующее ощущение — не шизофрения, не рак души!
— Значит, больше это никогда не повторится?
— Почему же, может. Сам ревматизм же повторяется.
— А тогда какая разница?
— Громадная! Ты начала с Меньшиковой, значит, хотела спросить: не станешь ли такой? Так вот, не станешь. Дело ведь не в коротком приступе, дело в том, что от шизофрении постепенно деградирует личность, а приступы при ревматическом психозе приходят бесследно. Поняла?
— Поняла.
— Вот и молодец. И не мучайся глупыми страхами.