Прощайте, любимые
Шрифт:
В лодку садились тихонько, без единого звука. Только Виктор все время приговаривал:
— Сидите смирно, не то все пойдем ко дну...
И все, казалось, шло хорошо. Вот уже Виктор оттолкнул лодку от берега, вот она приближается к середине реки. И вдруг раздались выстрелы и крики, которые невозможно было разобрать. То ли жандармы, то ли пограничники заметили беглецов.
— Ложись на дно! — приказал Виктор.
Виталик с Иваном плюхнулись на залитое водой дно. От холода или от страха Иван дрожал всем телом. А с покинутого берега уже били часто-часто.
— Из
Казалось, лодка крутилась на месте, как привязанная. Но это только казалось. Вот уже ткнулась она носом в противоположный берег, и Иван услышал строгий, но спокойный голос:
— Стой, кто идет? Выстрелы смолкли.
— Свои, — тоже спокойно сказал Виктор. — Поднимайся, ребятки, приехали.
И вдруг застонала и с плачем опустилась на землю мама. Все бросились к ней — Виктор, пограничники, Виталик, Иван.
— Мамочка, что с тобой, ты ранена?
— Мамочка! — заплакал Иван. — Не умирай...
Но мать уже поднялась с колен, а потом встала во весь рост. На руках ее лежал младшенький брат Ивана, беспомощно разбросав руки и запрокинув голову.
— Убили! Сыночка моего уби-или! — с надрывом зарыдала мать, не в силах тронуться с места.
На том, другом, берегу, наверное, услышали голос матери. И тотчас раздалось несколько прицельных выстрелов.
— Сволочи! — выругался один из пограничников. — Уходите, уходите в укрытие!
Они спрятались в глубокой лощине, а потом поднялись и пошли на пограничную заставу. Впереди шагали по знакомой тропинке пограничники, за ними мать, потом Виталик, Иван и позади Виктор с убитым мальчиком на руках.
Иван впервые увидел смерть и никак не мог смириться с тем, что братишка молчит, не капризничает, не мог понять, что он уже никогда никому не пожалуется на что-то и ни о чем не попросит. Вот и все, что запомнил Иван из своего детства. А потом, когда они стали жить в этом городе и Виталик с матерью пошли работать, Виктор уехал. Надолго. Никто в доме не знал его адреса, но догадывался, что Виктор не сидит без дела, что, может быть, ежедневно жизнь его находится в опасности, и часто говорили о нем и вспоминали его. Приходили редкие письма, очень скупые. Все в порядке, живу, работаю. И, может быть, такое детство и обстановка в семье наложили отпечаток на характер Ивана. Он был требователен к себе, несколько аскетичен, но настойчивости и целеустремленности Ивана хватило бы на десятерых.
После того злополучного киносеанса, на котором Сергей встретил свою незнакомку, Эдик хотел бежать вслед за товарищем, чтобы уберечь его от несчастья. Но Иван так сжал его руку, что Эдик чуть не вскрикнул от боли.
— Не смей. Слышишь?
— Но почему? — удивился Эдик. — Ты видел этого стриженого боксера?
— Я буду рад, если ему влетит, — твердо сказал Иван. — Совсем голову потерял человек...
— А если он полюбил?
— Скажите, пожалуйста, — иронически воскликнул Иван. — Если это действительно так, то он глуп как пробка и никаким членом нашего союза быть не может.
— При чем тут разум? — слабо сопротивлялся
— Чепуха, — твердо сказал Иван. — Разум должен руководить нашими поступками. Чувственная категория приводит к бесконечным ошибкам.
И как ни рвался Эдик за Сергеем, Иван не пустил его. Они шли по пустынной ночной улице, освещаемой редкими фонарями, и спорили до хрипоты. Каждый доказывал свою правоту, каждому хотелось отстоять свою точку зрения на жизнь. А если тебе восемнадцать, то твоя точка зрения всегда самая правильная и неопровержимая.
— Ты бесчувственное бревно, — утверждал Эдик. — Человек — не ходячая идея, а живое существо, которое познает мир не только при помощи сознания, но и при помощи чувств, при помощи эмоций.
— Я это знаю из школьной программы, — резал Иван. — Ни ты, ни Сергей не можете понять простой вещи — наше время выдающееся, необыкновенное время, которое готовит борцов, воинов, если хотите, людей, готовых отдать жизнь во имя той идеи, о которой ты говорил.
— Согласен с тобой в оценке времени, — не сдавался Эдик, — согласен, что мы должны быть готовы ко многому. Но я ведь человек — я и радуюсь и плачу, что-то люблю, а что-то ненавижу, я, в конце концов, обоняю и осязаю. И не хочу быть атрофированным существом в ожидании своей выдающейся роли в истории.
Иван замолчал. То ли обиделся, то ли просто не хотел продолжать спор.
— Слушай, Иван, — после некоторой паузы заговорил Эдик. — Скажи ты мне прямо — тебе что-нибудь известно такое, чего не знаем мы? О войне, о будущем. Твой брат ведь, наверное, в курсе?
— Известно, — спокойно сказал Иван. — Но не от брата. Просто я больше анализирую события, чем вы. Гитлер завязывает узелки вокруг нас. И нам не уйти от столкновения с его сильной военной машиной. А у нас в институте военное дело — детская игра,
— Институт — не военное училище.
— Вот именно, — продолжал Иван. — Столько молодежи, не способной драться с врагом на поле боя.
— Тебя послушаешь — страшно становится, — заметил Эдик.
Иван ничего не ответил.
В конце Ульяновской они остановились. Надо было расходиться по домам. Эдик вынул пачку папирос, закурил, предложил Ивану. Тот отказался.
— Бросил я, — объявил Иван.
Разговор разбередил обоих. Оставаться наедине не хотелось. И они стояли, опершись о забор незнакомого палисадника, прислушиваясь к ночной жизни города.
— Уйду я от вас, — сказал Иван.
— Куда?
— Подамся опять в военное училище. Летное. По спецнабору. Есть разнарядка в горкоме комсомола.
— Сам разваливаешь союз, а говоришь на других, — с обидой в голосе сказал Эдик. — Пошел в горком комсомола и никому ни слова.
— Критику принимаю. Пригласим Сергея и пойдем на комиссию втроем.
— А твое плоскостопие? — вспомнил Эдик.
— Мне ж не ходить, а летать...
Рано утром Иван проснулся от громкого разговора на кухне. Говорила его мать с матерью Сергея. Он не мог разобрать слов, но, услышав, что мать Сергея плачет, вскочил с постели и выбежал на кухню.