Проще убить, чем…

Режабек Александр

– Олег! – обратился я к нему. – Надо позвонить ее родителям, а я не знаю их телефон. Посмотри, в ее сумке должна быть записная книжка, может, там есть. Сам я трогать ее вещи сейчас не могу. Они еще ею дышат.

Майор понимающе кивнул.

– Хочешь, мы сами сообщим?

Я скривился.

– Я бы и рад, но не могу себе это позволить. Маша прожила со мной почти три года и была от меня беременна.

Скворцов вопросительно поднял брови, хотя, конечно, знал, а я добавил:

– Она погибла у меня в квартире, в моем доме и, может, по моей вине.

Майор с удивлением на меня посмотрел.

– Надо было мне настоять и на время спрятать ее в лесу у моего дядьки, – объяснил я. – Там-то ее точно бы никто не достал.

Скворцов

с сомнением пожал плечами. Но комментировать мои слова не стал.

Наконец, все ушли и забрали Машу. Совершенно обессиленный я рухнул на диван. Покопавшись в кармане, вытащил свой мобильник. Вместе с ним выскочил и покатился по полу какой-то орешек. Я тупо посмотрел ему вслед. Поколебавшись, я набрал телефон Нины.

– Нина! – сказал я. – Машу убили.

И заплакал.

Трудно передать кошмар следующих дней. Не знаю почему, но, по-моему, бог наказывает родственников умерших людей дважды. Первый раз, когда отнимает у их близких жизнь, а второй, когда заставляет их хоронить. У меня не было до этого большого опыта, хотя я, конечно, бывал на похоронах. Но тогда для меня это было хотя и тяжкой, но не моей повинностью, а теперь эта повинность стала моей. И меня измучило это театрализованное представление, лишь чуть-чуть разбавленное единицами людей, искренне переживающими горечь утраты. В памяти остались даже не они, а какие-то незнакомые люди со студии, со скорбными лицами произносившие трогательные речи, а потом, улыбаясь, рассказывавшие друг другу анекдоты, представитель похоронного бюро, настойчиво дергающий меня за рукав и пытающийся поторговаться со мной по поводу сметы, мое тупое безразличие ко всему и ни к селу, ни к городу всплывшая в памяти фраза «Разве «Нимфа» кисть дает, туды ее в качель». А что стоили эти три дня, которые у меня прожили Машкины родители? Что я мог сказать этим совершенно пригнутым горем к земле, маленьким и провинциально добродушным людям, которые меня-то, по сути, и не знали. Да и кто я был им вообще?..

День, когда я вернулся на работу, стал для меня настоящим облегчением. Мне срочно надо было разбираться со старыми делами и уже поднакопившимися новыми. Но я был только рад. Чем больше работал, тем меньше вспоминал. Приятной неожиданностью стал звонок Олигарха. Он по-человечески искренне выразил свои соболезнования. С его же дочерью я со дня Машиной смерти не общался. Тот звонок был единственным. Нина тут же перезвонила, но я ей не отвечал, пока она не поняла, что разговаривать с ней не буду.

День закончился быстрее, чем мне хотелось. Нехотя собрав свои вещи и не торопясь, я поплелся вниз на выход. У подъезда меня ждала Нина.

Она молча подошла ко мне и всмотрелась мне в лицо. Это было не очень приятно, и я уже хотел было сказать ей что-то резкое, но она меня опередила:

– Ты как, Родик! Держишься?

Я неопределенно пожал плечами.

– Я же Зверек, – ответил я. – А они живучие.

– Зверек? – удивленно переспросила Нина.

– Зверек, – усмехнулся я. – Кличка у меня такая была в детстве.

– Так что же ты собираешься делать, Зверек? – спросила Нина. Странно, но в ее устах моя кличка не прозвучала обидно.

– В каком смысле?

– Ну, не в глобальном, конечно, – сочувственно глядя, ответила Нина. – В конкретном. Что ты, например, будешь сейчас делать?

– Поеду домой, – снова пожал плечами я. – У меня работы много накопилось. Пора этот завал разгребать.

– А может, если это не сильно ударит по доходам твоей фирмы, пойдем в кино? – осторожно спросила Нина. – Там темно, разговаривать не надо, а если захочешь поплакать, так никто и не заметит.

– Я уже свое отплакал, – чуть резче, чем хотелось бы, ответил я.

– Вот и славно, – сказала Нина. И она действительно, как маленького, за ручку повела меня в кино.

А потом случилось так, что пригласила меня подняться к ней перекусить. Я было заколебался, но все-таки пошел, хотя меня мучили угрызения совести, да и на душе было муторно. Хотел я этого или нет, но Нинкино присутствие меня по-мужски тревожило. Наверное, поэтому я был неразговорчив и грубоват, а потом вообще уставился в телевизор, делая вид, что смотрю футбольный матч. Но это была только видимость. Я затылком чувствовал Нину, слышал каждое ее движение и ощущал легкий и нежный запах ее духов. В какой-то момент она вышла, и я откровенно и с облегчением вздохнул. Но она уходила только переодеться и вернулась в том памятном мне домашнем платьице. Она села мне на колени и нежно поцеловала в губы. А потом Нина меня любила, и это было намного сильнее, чем в первый раз, наверное, потому что к ее страсти примешивалось и почти материнское желание спрятать меня от всех моих бед под свое крыло. Но ночевать у себя не оставила. Она сказала, что это грех, похоронив одну женщину, через несколько дней оставаться ночевать у другой. Я и раньше считал, что все нюансы женской логики мне не доступны, поэтому не очень удивился и ушел домой. Было уже поздно, когда я приехал, и поспел точь-в-точь ко звонку Скворцова.

– Родион Николаевич! – вежливо попросил он. – Зайдите, пожалуйста, завтра ко мне в управление. Я хочу вам кое-что показать.

Это «что-то» было видеозаписью с камеры наблюдения, установленной у нашего подъезда. В 8.14 по таймеру в дом вошел довольно пожилой мужчина в очках и с усами. Он был одет в просторный неприметный плащ, а на его голове красовалась лыжная шапочка, из-под которой лезли седые космы. Обе его руки были заняты. В левой он держал плетеную пластиковую сумку с картошкой и пакетом молока, а в правой – букет гвоздик. Мужчина чуть прихрамывал на левую ногу. В 8.27 он вышел без цветов и сумки и через секунду исчез из поля видимости камеры. Его лицо толком разглядеть было невозможно.

Я вопросительно поглядел на Скворцова. Тот попросил еще раз повнимательней вглядеться в незнакомца. Мне показали запись повторно. Неизвестный мне никого не напоминал, о чем я и заявил капитану, ожидая дальнейших объяснений.

– Видите ли, Родион Николаевич, – сказал Скворцов, – у нас за тот день есть запись всех лиц, входящих и выходящих из подъезда после вашего ухода на работу. Этот человек единственный, который вошел с цветами и вышел без них.

– Так вы думаете, что это Хлопотун? – живо спросил я.

– Гарантий у меня, конечно, нет, – ответил капитан. – Но почти уверен, что это он. Человек появился в период, совпадающий со временем смерти, пробыл в доме недолго, ушел без цветов, и все это делает его подозреваемым номер один. Кроме того, его сумку с продуктами мы нашли в мусоропроводе. И я, честно говоря, надеялся, что вы мне поможете в его опознании.

– А я-то каким образом?

Капитан чуть усмехнулся.

– Да нет, я не предполагал, что вы можете его лично знать, хотя и это надо было выяснить. Я надеялся на другое. Хлопотун ведь за вами, как вы сами догадались, следил, а значит, просто мог попасться на глаза, и вы могли его разглядеть. Вы ведь видели запись. Судить по ней о его внешнем виде очень сложно. И само качество не важное, и броских примет чересчур много. И длинные волосы, и усы, и очки. Не удивлюсь, если он изобразил себе на физиономии какой-нибудь страшный шрам. Все это просто, но очень эффективно сбивает с толку и отвлекает внимание. Я обратился к нашим экспертам и попросил их смонтировать фоторобот, но без этих примет. Они посмотрели пленку и отнеслись к моей идее скептически. Сделать-то они сделают, но за схожесть с оригиналом отвечать не берутся. По их словам, в записи нет ни одного подходящего ракурса анфас. Вот поэтому-то я и обратился к вам. Может, видели кого-то похожего и сумели разглядеть.