Прошка

Серов Алексей

Он тогда лавочку делал из бревен. Соседка его попросила. Так и сказала: «Сделай лавочку из бревен». Он и делал. Да все у него не выходило. Рядом печь топится. Вот он туда неудачи свои и скидывал.

Прошка ему на ухо мурчал чёт. Батю злило это жуть. Он очередное бревно в печь кидает, и тогда-то и подумал: «В печь бы тебя, детину». Ну, с животом тогда же следом приключения произошло. Да я уж сказал раньше, как было. Че по сто раз гундеть.

Батя тогда поглядел на Прошу, подумал о том, как так вышло-то, что вчера еще он мальцом был совсем. Да милым

таким – аж слезы. А щас сидит тут дурак последний, вонючий вечно, грязный, в говне каком-то. И так бате за самовое себя стало обидно. Так горько стало, что он бревно очередное (неудачу свою последнюю) швырнул в этого дурака. Бревно аккурат в бровь прилетело. Кровищи стало – море.

А Прошка не плачет, не хнычет. Сидит только, пальцем бровь трогает, а потом тут же кровь на руке смотрит и шепчет: «За что, бать… ну за что…»

Ну а потом Проша сотворил такое, что в ум не вмещается. За то его, как оказалось, на каторгу и кинули.

5

Сегодня сел писать и понял, что вот эти вот закорючки про Прошу – первое, что пишу с самой прошлой жизни. Начал вспоминать, что до каторги писал. Хрень несусветную, но писал. Начерта я вообще это делал?

Это меня Прошка с панталыки сшиб. Сидит сегодня в сральне, молчит. И тут выдаст «А начерта я вообще это сделал?» Я так и понял сразу, что он ответа-то и не шибко ждет. Спросил так, лишь бы брякнуть. А у меня этот вопрос впился в башку, и я его с утра по любому поводу себя спрашиваю. Михал даже, гляжу, ЗАДУМАЛСЯ.

Вообще Михал у нас самый разумный. Он чуть че не лезет биться или орать – призадумается. И ребят наших вечно учит: вы, говорит, ЗАДУМАЙТЕСЬ. И прям кто-то задумается. Да ни в жизнь.

Я помню, что писал много. Если не пил. И пил много, если не писал. Так и получается, что писал или пил.

И пьянку свою последнюю помню. Мы тогда нажрались у меня. Там и Серега был, и Мишка, и Володька. Все тоже че-то писали в то время. Мы тогда на кухне пили. Там же писульки мои болтались. Мужики полистали, пока я в сральне был. Слышу – гогочут. Ну, я вышел. А начерта я это сделал? Не пойму. Вроде у меня тогда с умом че-то сталось. А может, по жизни был дурак.

Хватит на сегодня.

6

Сегодня птицы на всякие голоса запели. Красотища неописуемая. Птицы, поди, и вчера так орали, и дней двести назад, да заметил я сегодня.

А заметил вот почему: мы пожрать пошли. Нас кормят, как с полтонны камня накрошим. И вот в эту вот кормушку нашу единую мы пошли до барака. Там с нами особливо не привередничают: туда же, где спим, приносят чашку с Михала размером да черпак. Мы по одному встаем да из черпака едим по очереди. Михал, ясно, первый. Потом я. Потом пацаны уже. Они ж молодые, пущай подождут.

Так вот мы жрем, до Проши очередь дошла. Он отхлебнул и загорланил:

– Ух, соловушки, держись!

Ну, мы поняли, что опять Проша дуру гонит, и не смекнули, к чему он. А Проша парень подбитый, он во всяких травах, кореньях бывалый. Говорит, жрал всю жизнь, че

в рот залезет. Говорит, на себе изведал «эффекты действия всяких растеньёв». Сам так сказал.

Ну, пожрать-то пожрали, а как идти дальше камень ковырять – мы все в сральню. И так мы хором дристали! Истинно как соловьи. Понятно дело, что толчков на всех не хватило. Так мы и срали в той же очерёде, что к черпаку шли! А Прошка, знать, стоит и лыбится: ну что, говорит, соловушки? Посмешил нас чутка.

Фейхулол, бедолага, тужится, орет: «Ештеревенкеренге!» Мы его потом спросили, че он орал, а он какой-то перевод сделал со своего чурецкого, так еще больше ни хрена не ясно стало.

Мы сегодня вообще больше камень не кололи. Я про это почему и говорю так много: сложно внутрях. То ли радостно, что не пошли, а то ли охота мне. Привык.

Мы всей толпой нашей как птиц услышали, все подумали: ух, держись, соловушка!

7

К нам доктир вчера приезжал. Прям в барак пришел щербатый такой мужичок лет полста. Роста столько же. Коротышка, короче. Сел на Прошину кровать, разложил свои причиндалы: слушалку, давления кровяточного измерятель, молоток какой-то, дергулку для зубов. Он решил нас оторудовать по полной программе. Че есть, все оторвать да подстругать.

Он не сразу на кровать сел Прошкину. Сперва посмотрел по сторонам, поклевал носом. Похмурил бровищами здоровенными. Понял, что вариантов тут несколько: сесть на кровать Прошину или на сральник. Он решил в конце барака прием вести, чтоб пацанов проще ловить было новых.

Мы с мужиками договорились, что этим сральником пользоваться не будем. Потому что вонь потом стоит дурацкая. Да и сральником это уж непросто назвать: ведро литров на сорок жестяное аккурат в углу стоит, а рядом стопка «накладных» (как Фейхулол сказал).

На ведро, ясно дело, доктир не сел. Негоже врачевателю на сральнике прием вести. Так вот он и прыгнул на кровать. Сел на кровать Прошину.

Он расположился, приготовился. Достал список наш. Длиннющий он, ясно. В верхушке списка – Михал. Он его орет.

Михал приперся, стоит на него смотрит, как на таракана. Росту-то у Михала как три доктора. Вот щас будет обследование, прикинули мы. Доктор повертелся вокруг Михала, поглядел на него.

– Жалобы есть?

– Зуб болит, шестерка верхняя слева.

– Ого, – удивился доктор сразу двум вещам: ему страшное удовольствие было зубы тащить каторжным, он еще удивился оттого, что каторжный такие мудреные обозначения знает. – Да вы, я погляжу, сведущ в стоматологии?

– Ну, – Михал на фоне доктора похож был на корову. И проговорил свое «ну» точно как «му».

И доктир начал евоный зуб пытать. То так Михала крутанет, то посадит, то подымит, то на кровать запрыгнет ногами, а все неудобно.

– Ложитесь.

Доктир обошел Михала, как тюленя, и у изголовья расширил ему рот. Даже с такого ракурса доктир мелкий был. Но своей мелкотой, крючками своими пальцевыми умудрился дергануть Михалу зуб.