Прошлой осенью в аду
Шрифт:
– Я не хочу знать никакого Бека! И вас тоже! Убирайтесь! И никогда больше не приближайтесь к моей квартире, иначе я вас этим литьем пришибу! И вашего Бека тоже!
– Успокойтесь, – кротко сказал Агафангел. – Вы ведь на самом деле добры и благородны. И вы нуждаетесь во мне. Тот физик, что вчера был с вами и сегодня тут называл вас порочной, не защитит вас, не поможет! Он слаб и сластолюбив. Почему вы меня боитесь? Вы не верите в братскую любовь?
– Не верю! Ни в какую не верю! И если вы сейчас не уйдете... Вы уйдете?
– Нет!
– Тогда пеняйте на себя.
Я с редким для педагога проворством выбежала
– Ко мне в квартиру проник неизвестный... уже второй раз... я его не знаю... фамилия Цедилов... моя фамилия? а зачем?.. нет, не угрожал... Но он не уходит! Не уйду, говорит, и все!.. Сумасшедший? не знаю... мне страшно... Мой адрес?
В общем, я вызвала милицию и уселась в прихожей у двери ждать спасения. Милиция – это нечто грозное и прозаичное, что должно рассеять все наваждения. Пусть-ка Агафангел Цедилов расскажет, почему это не собирается со мной расставаться! Расстаться придется, хотя он меня не грабил и – тьфу, тьфу, тьфу – не изнасиловал. Но все-таки вторгся без спросу в мое жилище, лил на подушку воду. Это, по крайней мере, хулиганство! Пусть отвечает! И про Бека пускай выкладывает! И все закончится, и я буду свободна, потому что ничего нет лучше скучной однообразной жизни, в которой нет неожиданностей. Я прежде думала, что живу пресно, но я больше не буду на это роптать. Тише воды, ниже травы – и все. Ничего мне больше не надо. Даже Чепырин для меня слишком экзотичен и волнителен. Пусть все приключения кончатся, и тогда...
В дверь энергично позвонили. Я кинулась открывать. На пороге стояла пара самых восхитительных милиционеров, каких только можно вообразить. Они чуть позже представились, и я сразу буду называть их по фамилиям, чтоб было понятнее. Тот, что повыше, с длинной талией и с не совсем пропорциональными громадными кулаками, был Милованов, а низенький и плотный – Грачев. У обоих были чудесные, молодые, маловыразительные лица и рации на бедрах.
– Проходите, пожалуйста, – любезно приветствовала я их. – Он там, в спальне...
Дубинки у них тоже были! Наверняка и пистолеты имелись под мышино-серыми одеждами. Снова стало интересно жить. Милиционеры были настоящие, положительные, каких я и хотела сейчас видеть. Они, топоча тяжелыми ботинками и хозяйски раздвигая стулья, пересекли гостиную и остановились у двери спальни. Кресло под рукой Грачева как-то само собой вильнуло в дальний угол. Милованов постучал в спальню крупным бордовым кулаком:
– Выходите!
В спальне было тихо. Оба милиционера прислушивались.
– Он вооружен? – шепотом спросил у меня Грачев.
– По-моему, нет, – ответила я. – Он был в трусах и лежал на кровати.
На невыразительных милицейских лицах слабо обозначилось удивление.
– Дверь на себя тянуть? – поинтересовался Грачев.
– На себя.
Грачев, став сбоку, совсем как в фильме, приоткрыл дверь, глянул в щелку и кивнул Милованову. Я было попыталась втереться между ними и войти первой, но Милованов приказал грозно:
– Останьтесь здесь!
Они
– Здесь нет никого. Где же ваш хулиган?
– Он был здесь, – промямлила я, мучительно краснея. Идиотизм моего положения предстал передо мною во всей красе. Никаких следов Цедилова! Правда, постель смята и на подушке ямка от головы, но ничто не говорит о том, что это отпечаток головы Агафангела, а не иной чьей-то, скажем, моей.
– Форточка закрыта изнутри, – констатировал Грачев.
– Но он был здесь! – закричала я тоненьким неубедительным голосом. – Я сидела все время у двери, вас ждала, и он не выходил. Куда же он делся?
– Успокойтесь! Не надо так волноваться, – сжалился надо мной Милованов. Он вообще, несмотря на кулаки, выглядел более гуманным. – Мы сейчас всю квартиру осмотрим. Некуда ему деться.
– А вы уверенны, что на самом деле его видели? – с сомнением протянул недоверчивый Грачев. – Знаете ли, бывают у людей всякие сновидения, глюки...
– Какие глюки? Разве я пьяна? Или под дурью? Выбирайте выражения! – возмутилась я, но стыд и ужас, смешивались в тошнотворную болтушку, подкатывали к горлу, и говорить мне было трудно. Я знала, что Агафангел никуда не прятался. Когда я сидела в прихожей, размышляя о странности происходящего, кругом стояла полная тишина. Только на кухне заблудшая муха зудела и билась головой о стекло. Больше не было ни звука. Я тогда полагала, что Цедилов либо снова уснул, либо забрался под одеяло с головой и притаился. Если сейчас его нет... Как он вообще у меня в квартире возник? Как возник так и исчез... Однако мухи теперь не слышно! Что, если он, как князь Гвидон у Пушкина...
Я сошла с ума. Теперь мне это стало совершенно ясно. Но если сходить с ума, то лучше делать это тихо, скромно, необременительно для других. Теперь же два безжалостных свидетеля моего позора бродили по квартире. Вот сейчас, сейчас они все поймут и потащат меня в психушку. Я оцепенела от ужаса: я сошла с ума и сама это понимаю. Разве так бывает?
– Никого, – вздохнул с сожалением Милованов, закончив осмотр квартиры.
– Никого, – торжествовал Грачев. Лицо у него было круглое, как мозоль. От такого пощады не жди. А мне только пощада и была нужна теперь. Я погибла, это ясно. Не выкрутиться!
– Так как же будем расценивать ваш вызов? – тихо наступал Грачев. – Чего вы добивались? Знаете, у нас всякое бывает... Старушки звонят, которым скучно. Шизики. Уфологи. Прочая странная публика. Вас-то куда отнести? Вы, насколько я понял, педагог, вам детишек доверяют...
– Слав, не надо... – попытался смягчить ситуацию гуманный Милованов. Он все-таки имел чуткую душу и не мог равнодушно смотреть на муки несчастной опозоренной женщины. А я готова была провалиться сквозь землю.
И вдруг мелькнула у меня спасительная мысль. Не мысль даже – так, образ, пятно, схваченные боковым зрением и завалившееся в память, как монетка за подкладку.