Прости нас, Нат
Шрифт:
Но меня занимала Нат.
Первые пару дней я наблюдала за ней сквозь прутья барьера, потягивая чай на верхней ступеньке лестницы. Теплый воздух поднимался снизу под самую крышу, вот почему мы и решили, что здесь ей будет уютней всего. А большая площадь чердака давала ей возможность порезвиться, только она довольно редко двигалась. Раза два в день она пробегалась рысцой по периметру комнаты и плюхалась посередине под слуховым окном, но не спала – просто лежала и вприщур дремала. Мы были к этому готовы – к инстинктивной потребности расходовать энергию, размяться, набраться сил.
По-видимому, она не сразу разобралась, в какой коробке
Арт укрепил барьер стальной сеткой на случай, если Нат решит проскользнуть сквозь решетку, но та к ней даже близко не подходила, во всяком случае, не при мне. Видимо, она не ставила под вопрос границы своего мира. Она всецело и беспрекословно приняла свою судьбу, как будто в этих четырех стенах было все, что ей нужно. Она не взбиралась на скамейки, не тянулась к свету, даже не выискивала по сквознячкам щели в крыше (которых было предостаточно). Она была как будто всем довольна, и чем больше я за ней наблюдала, тем больше у меня отлегало от сердца: она меня не звала и не тревожилась, когда мы исчезали на лестнице.
У меня гора упала с плеч – я ее на себя сама взвалила, стоило Нат заглянуть мне в лицо. Все будет хорошо.
Конечно, Нат не знала счастья и грусти: об этом говорили мои последние изыскания в области биологии. Но ведь действительность всегда отличается от теории, верно? Нат жила здесь и сейчас, в моменте, и ни о чем другом не задумывалась. Ни о прошлом, ни о будущем. Всего-навсего Нат в шкуре Нат. Может, это и есть настоящее благополучие. В руководстве говорилось, что все дело в адаптивной особенности памяти, которую люди утратили, выражавшейся в отсутствии чувства вины, ощущения потери и страха перед неудачами. С таким мышлением можно повторять одно и то же, и неважно, сколько раз ты не справишься, тебя это совсем не расстроит.
Я освободила чердак от всего, что могло бы пробудить ее инстинкты. Ни хищников, которых надо сторониться, ни добычи для охоты – ничего, что могло ее потревожить или развить ненужные навыки. Самая малюсенькая резиновая игрушка вместо картонной коробки могла привести к катастрофе, если форма мышки или рыбы внушила бы ей опытным путем потребность добывать пропитание и охотиться ради забавы. А поскольку мы не собирались выпускать ее из дома, у нее такой возможности в принципе не было, и я не могла себе позволить соблазнять ее какой-то резиновой игрушкой.
Вы, наверное, решите, что я слишком забила себе голову; я и правда прочитала гораздо больше, чем любой другой на моем месте, может, даже больше вашего. Но не забывайте, что психология животных – наука туманная, а мне просто хотелось сделать все правильно. Ужас в глазах Нат перепугал меня тогда до смерти, словно одно неверное решение – и все потеряно.
5
Нат привезли к нам в пятницу. Выходные мы провели за ежечасными тайными
Но это все неважно. В наволочке или без, Нат не обращала на меня ни малейшего внимания. Большую часть времени она спала в кошачьей лежанке – безликий комок серого пуха. Арт воспринял это как знак, что нам больше незачем так часто ее навещать, ей и так хорошо, но я стала ходить на чердак даже чаще – просто убедиться, что она открывает глаза. В воскресенье перед сном мы с Артом условились, что не будем подниматься к ней ночью, что можно «отпустить вожжи», а еще мы закрыли люк на чердак, чтобы Нат не сорвалась в пролет, если вдруг она прогрызет решетку. Я была уверена, что глаз не сомкну, но Арт обнял меня, и я уснула сном младенца. По-моему, мне даже ничего не снилось.
Я, по большей части, испытала облегчение, что в понедельник нужно было возвращаться в офис. Мне нравилось ездить туда на машине, бороздить безымянные дороги, ведущие, куда мне заблагорассудится. В тот понедельник я уехала окрыленная, затаив в груди отрадно тлевший уголек, согревавший нутро. Мою тайну, которую я не то чтобы украдкой пронесла на работу, завернув в пальто. У меня теперь был обжитой дом, куда хотелось возвращаться. Обустроенный с душой. В том числе и моей. Эти сладостные темные мысли грели меня первые пару часов, пока я заново привыкала к рабочему месту.
Поймите правильно, мне тяжко было с утра уезжать, но я знала: рано или поздно к этому придется привыкнуть. К тому же Арт оставался у себя в кабинете и обещал заглядывать к ней каждые два часа. Я попросила его писать мне, так было спокойнее. Не то чтобы я не доверяла его обещаниям, просто знала, как он уходит с головой в работу – колошматит по клавиатуре или намечает сюжетные линии.
На работу я продефилировала с гордо поднятой головой, чувствуя себя на все сто. И пока я вся лучилась счастьем, офис вокруг гудел, как монохромный улей. Сама того не сознавая, я все еще была настороже. Каждое микроволокно на войлочных стенках моего бокса трепетало, каждый вздох, каждый чих громом разрывал тишину. Кровь прилила к лицу, я вся раскраснелась, и меня не покидало ощущение, что у меня на лбу все написано. Проплывавшие мимо тела так и щетинились, но никто не смотрел мне в глаза. Все было, в общем, в порядке вещей, но чем дольше я стояла за столом, оглядывая офис, тем страннее мне казалось, что все сидят, потупив глаза. Как вкопанные. Одна женщина, чье лицо я смутно помнила, вроде как со второго этажа, прошаркала мимо со стопкой папок в руках, и я застенчиво улыбнулась, но та отвела взгляд и пошла дальше в сторону лифтов. Была, конечно, вероятность, что она меня не заметила, хоть и прошла всего в десятке сантиметров. Вряд ли.
Я положила сумку и уселась на стул, отдавшись уюту замкнутого пространства. Многие на это жаловались, ну а я любила свой бокс. Здесь меня не видно и не нужно ничего из себя строить. Неважно, что тело мое – сплошь оголенный нерв. Я могла хоть целый день биться в конвульсиях или возиться тут, как мартышка с очками. Меня судили только по результатам, а уж это было мне подвластно. Тут я решала сама, вкалывать мне или на денек отключиться. Наутро после выходных, проведенных с Нат, вернуться в офисные стены было лучше некуда.