Проститься
Шрифт:
– Чего тебе?
И тут я выпалил громко и как можно более бесстрашно:
– Эй ты, верни мне мою ручку.
Неожиданно он засунул руку в потайной карман своего школьного пиджака, достал оттуда ручек пятнадцать-двадцать и говорит:
– Которая твоя?
Я сразу увидел среди прочих свою и забрал ее.
Тот, как ни в чем не бывало, развернулся к дружкам и продолжил с ними смеяться.
Я
И теперь, когда мне страшно что-то делать, я вспоминаю ту историю. В ней так много энергии и силы. Спасибо маме за ее такие простые и полные силы слова: "Иди и забери!"»
Папа
Воспоминания нахлынули на Артема лавиной. Картины из детства, связанные с отцом, почему-то были ярче, чем воспоминания про маму. И он записал:
«Самое первое воспоминание о папе из раннего детства, когда мне было года четыре. Я тогда ходил в детский сад. Мы жили в „финском“ деревянном доме на четырех хозяев. Дали это жилье для нашей семьи маме на заводе, где она работала. И всю свою жизнь она приваривала какие-то загадочные кронштейны к каким-то глушителям.
У каждой семьи был свой вход в дом с небольшим деревянным крыльцом. Около крыльца был небольшой палисадник, который мне почему-то запомнился вечно заросшим бурьяном. Только около входа в дом была небольшая клумба с такими желто-оранжевыми цветочками-ноготками, которые противно пахли.
Наша квартира состояла из трех помещений: холодной прихожей с чуланом, в которой хранились разные ненужные вещи, картошка, лыжи, санки, какие-то доски, дрова (поэтому видимо иногда называли дровяником). Там же в чулане жили и крысы, которых я видел чуть ли каждую неделю, да и не по разу. Выходишь, бывало, из комнаты в прихожую, а там юрк, и кто-то убегает под дверь кладовки. Страшно, но уже даже привычно. В кладовке родители ставили всякую утварь. И еще я запомнил полки с соленьями, консервами, мешками картофеля и даже целым мешком муки. Второе помещение, в которое сразу попадаешь из тамбура – это кухня. Она была длинная, поэтому в одной ее части (ближе ко входу) располагались рукомойник (мы называли его умывальником), под которым стояло ведро, куда стекала грязная вода. А также стол с несколькими самодельными табуретами, какой-то рабочий стол у стены. Не помню, вроде бы еще висел шкаф. Или полка для кастрюль. А в другой части кухни стояла высоченная кровать, на которой спали я и моя прабабушка. Моя дорогая и любимая прабабушка Анна Ивановна. На эту кровать я обычно забирался с разбега от умывальника, в котором всегда была ледяная, как мне казалось, вода из колонки. Недалеко от кровати была дверь в большую комнату, где жили мама, папа и моя маленькая сестренка Маринка, которая младше меня на четыре года.
Я не помню, как в самом раннем возрасте папа держал меня на руках. Пожалуй, только один раз. В большой комнате. От него пахло папиросами. И папиным запахом, который я всегда чувствовал, открывая шифоньер с его вещами. У него был какой-то особенный запах. Присущий только ему. Он был совсем не похож на мамин. Это был папин запах. Этакая смесь ароматов одеколона и пота. Вот и сейчас в моем шкафу, такой похожий на тот папин запах. Только нотки парфюма другие.
Я
Первые воспоминания с яркими картинками о папе такие. Лето. Жара. Мама с остервенением бьется в дверь нашей квартирки. Но никто не открывает. Она неистово кричит: „Игорь, Игорь, открой!“ Потом я помню, как прибежал кто-то из соседей (мои родители дружили с соседями) и начал выламывать закрытое окно. Благо оно было невысоким. И затем сосед дядя Вася полез в дом. Оттуда произнес: „Живой!“. Я был у кого-то из соседей на руках и смотрел в окно снаружи. И видел там лежащего на диване отца с накинутой на шею веревкой. Не знаю, он тогда действительно хотел покончить с собой или только инсценировал самоубийство. Помню, как ему сняли веревку с шеи и кто-то начал вливать в рот молоко. Чтобы „ожил“. Отец сопел, издавал какие-то клокочущие звуки. Он был мертвецки пьян. Мне было очень страшно. Я боялся, а вдруг он не выживет. Что будет с нами? Как мы будем жить одни, без папы?
Туалета в нашей квартирке не было. И приходилось ходить в общий деревянный туалет, стоявший на улице. С одной стороны был вход для женщин, с другой для мужчин. Я помню, как маленьким ходил в туалет с папой. Там было два очка. Ну, на двоих. Я страшно боялся смотреть вниз. Там была какая-то нереальная глубина, как мне казалось. Я боялся, что, если случайно туда провалюсь, то меня уже никто не спасет. Это было очень вонючее помещение. Особенно летом. Зимой не так. Но зимой помню, как мерзла голая попа на морозе.
Конечно, я был маленький еще и в основном мне предлагали ходить в ведро дома. До этого я помню, как сидел и на холоднющем своем железном горшке. Он был зеленого цвета. Но туалет около дома, окрашенный какой-то белой известкой я запомнил на всю жизнь.
Помню, как однажды пришли к нам гости и меня отец поставил на табурет читать стихи, которые мне дали учить в садике (так почему-то называли детский сад). Я дрожал, как осиновый лист. И читал. Гордо так, с выражением. И мне даже хлопали. Мне было приятно. Я испытывал распирающую меня гордость.
Помню, как это мне тогда понравилось. Я всегда умывался, стоя на табурете. И выделывал каждый раз, когда утром мыл лицо и руки, один и тот же трюк. Мокрую зубную щетку опускал в банку с зубным порошком (этакий мел), потом поворачивался к бабушке и к тем, кто был на кухне в этот момент, и с артистическим выражением в голосе громко и торжественно говорил, как это делали конферансье в цирке, объявляя артиста: „Уважаемая публика! Внимание! Внимание! Выступает заслуженный арррртист ррррреспублики Аааарррртем!“. И чистил свои зубы так, как будто это был сложнейший цирковой номер.
Помню, когда переехали в новую квартиру на пятом, последнем этаже, в рабочем районе города, к нам часто приходили друзья отца. Выпивали. И отец всегда, показывая им меня, говорил: „Это будущий руководитель области“. Потом мама перестала пускать его друзей домой, чтобы пить водку или вино, и отец, когда у него был выходной, где-то пропадал, а поздно вечером приходил домой пьяный. Мама всегда устраивала ему скандал. Я очень не любил такие моменты. И всю жизнь не любил, когда отец был пьяный.