Проституция в Петербурге: 40-е гг. XIX в. - 40-е гг. XX в.
Шрифт:
Действительно, характеризуя попытки Советского государства создать некий образец пролетарской семьи и результаты этих мероприятий, нельзя оставить без внимания вопрос о взаимоотношениях детей и родителей. Важна также и проблема воспроизводства потомства, что в определенной степени демонстрирует прочность семьи.
Многие ленинградцы, чья юность совпала с первым десятилетием Советской власти, в результате империалистической и гражданской войн были лишены нормальных полноценных семей. Это коснулось и рабочих. По данным 1923 г., 20% юношей и девушек из пролетарских слоев не имели одного из родителей [379] . Подобная ситуация сама по себе не способствовала воспитанию устойчивых представлений о взаимоотношениях в семье. Помимо этого, юношам и девушкам в 20—30-х гг., даже имевших родителей, пришлось пережить мучительную ломку традиционно сложившихся взглядов на семейную жизнь, что нашло выражение в политизации родственных отношений в семье. Индивидуальный семейный быт противопоставлялся общественному, и среди молодежи
379
См.: ЦГА СПб., ф. 4301, оп. 1, д. 2112, л. 1.
380
Залкинд А. Б. Революция и молодежь, с. 54—55.
Размежевание поколений в рабочих семьях в этот период происходило в основном на почве борьбы с религией. Несмотря на довольно сильное распространение накануне революции стихийного атеизма, в пролетарской среде строго соблюдали обычаи церковных праздников, устои религиозной морали. И естественно, что конфликт поколений возникал прежде всего из-за отказа венчаться или крестить ребенка, а иногда и просто посещать церковь в дни отмечаемых в народе Рождества и Пасхи. Споры между детьми и родителями возникали на почве уничтожения икон, которые были обычным атрибутом жилищ рабочих. Нередко в антирелигиозном порыве, систематически провоцируемом комсомольскими организациями, юноши и девушки попросту без согласия родителей сжигали иконы, вызывая законное недовольство старших. Подстрекателями в этой ситуации часто выступали партийные активисты. На областной Ленинградской конференции С. М. Киров в 1929 г. призвал молодежь поскорее расстаться с изображениями Бога. «Могут сказать: неловко обижать родителей, — заявлял секретарь обкома ВКП(6), — все это чепуха!» [381]
381
Цит. по: О комсомоле и молодежи. М., 1970, с. 183.
И все же в 20-е гг. конфликт отцов и детей в ленинградских рабочих семьях не выходил за рамки традиционного различия во взглядах между поколениями, связанного с появлением новых форм культуры и быта. Воспроизводство рабочего класса происходило на его собственной основе путем естественного пополнения, поэтому юноши и девушки, трудившиеся на фабриках и заводах, имели целый ряд социальных преимуществ, связанных с происхождением их родителей: первоочередность в получении работы, отправке на рабфак, предоставлении жилья и материальных благ. Ситуация резко изменилась на рубеже 30-х гг., когда ряды рабочего класса начинают пополняться представителями крестьянства, служащих, интеллигенции. Трагедия размежевания семей по социально-политическим мотивам стала актуальной и для рабочего класса.
На почве явного несоответствия социального положения родителей суровым требованиям политической конъюнктуры происходит распад семей. Для того чтобы быть в рядах комсомола, нередко приходилось отказываться от собственных родителей. Весной 1933 г. по заводам Ленинграда прокатилась волна комсомольских собраний, на которых дети публично отрекались от своих матерей и отцов. Систематически устраиваются проверки социального происхождения комсомольцев. Одна из таких проверок была, в частности, проведена комиссией ЦК ВЛКСМ на ленинградском заводе «Большевик», в результате которой из рядов ВЛКСМ исключили всех «социально неблагонадежных», несмотря на то, что предварительно они уже публично отреклись от родителей в надежде сохранить с таким трудом обретенный политический статус [382] .
382
См.: «Комсомольская правда», 21 марта 1933 г.
Массовый психоз борьбы с классовым врагом нарастал, и фабрично-заводским комсомольским организациям приходилось все чаше рассматривать вопросы об исключении из рядов ВЛКСМ лиц «чуждого» социального происхождения. Такое решение в октябре 1935 г. вынес комитет ВЛКСМ Балтийского завода по персональному делу двух рабочих корпусного цеха: Тенглера — сына лесопромышленника, и Потемкина — сына торговца. Всего в Ленинграде за 1933—1936 гг., как докладывала на конференции комсомольской организации «Красного треугольника» секретарь горкома ВЛКСМ В. Пикина, сама впоследствии ставшая жертвой репрессий, было исключено из комсомола более 3 тыс. человек за связь с «чуждыми элементами», и чаще всего с родителями «непролетарского происхождения» [383] .
383
ЦГА ИПД ф. К-157, оп. 1, д. 7, л. 9; ф. К-156, оп. 1, д. 1, л. 32.
В комсомольской печати этого периода нередко появлялись заметки о геройских поступках юношей и девушек, разоблачивших собственных родителей
384
«Комсомольская правда», 18 сентября 1935 г.
Боязнь лишиться комсомольского билета, что в конечном итоге могло повлечь за собой увольнение с работы, отказ в приеме на рабфак и т. д., порождала не только желание отмежеваться от родных и близких, но даже чувство ненависти к ним. Дважды Герой социалистического труда ленинградский рабочий В. С. Чичеров вспоминал: «Было время, когда я ненавидел отца. Тот очень громко выражал свое отношение к власти, а было это в 1937 г. По ночам его не раз арестовывали. Об этом знали все, и я считался сыном врага народа. Отсюда и ненависть к родному отцу» [385] . Практически вся молодость поколения 30-х г. прошла под страхом кары за социальное происхождение и политические взгляды своих родителей. Только весной 1939 г. VIII Пленум ЦК ВЛКСМ постановил: «Считать неправильным исключение комсомольцев по признаку родства с социально чуждыми элементами» [386] .
385
«Комсомольская правда», 13 июня 1987 г.
386
«Комсомольская правда», 21 апреля 1939 г.
Политический психоз, раздуваемый в стране в 30-е гг. на фоне форсированных территориальных перемещений населения, способствовал уничтожению традиционных форм общения поколений в семьях, что, конечно, не могло не сказаться на потомстве. Уже в начале XX в. патриархальные обычаи строгой обязательности воспроизводства рода были значительно поколеблены в Петербурге. Происходило это под влиянием роста урбанистических и буржуазных представлений о свободе личности в вопросах регулирования деторождения и выражалось, в частности, в росте числа абортов. Известно, что в царской России операции аборта были запрещены и производились лишь по медицинским показаниям. Однако, как констатировал в 1914 г. известный врач Н. А. Вигдорчик, в рабочей среде на искусственный выкидыш уже «стали смотреть как на нечто весьма обыденное и притом доступное. В рабочих семьях по рукам ходят адреса врачей и акушерок, делающих аборты без всяких формальностей, по определенной таксе, не очень высокой» [387] .
387
«Общественный врач», 1914, № 2, с. 217.
Официальное разрешение абортов большевистским правительством по постановлению наркоматов юстиции и здравоохранения от 18 ноября 1920 г. было несомненным свидетельством поддержания общих тенденций раскрепощения личности, предоставления женщине известной свободы в выборе жизненного пути. Рождаемость в Петербурге начала снижаться еще до революции. И это в условиях первой мировой войны было вполне естественным процессом. Но если в 1913 г. в городе на 1000 человек родилось 37,2 младенца, то в 1917 г. только 21,7. Процесс, конечно, усугублялся тяготами гражданской войны; в 1920 г. в Петрограде на 1000 жителей пришлось лишь 13,7 новорожденного. Аборты здесь были ни при чем. Напротив, после их разрешения и одновременно с введением НЭПа в городе наблюдался значительный рост воспроизводства населения. Статистические же данные за более продолжительный период времени говорят о том, что на уровень рождаемости в значительно большей степени влияла не свободная возможность для женщины избавиться от беременности, а общая социально-экономическая ситуация в стране. В 1923 г. на 1000 жителей приходилось 35,3 грудных младенца, а вот в 1934 г. их число сократилось более чем вдвое — до 16 [388] .
388
См.: Струмилин С. Г. Проблемы экономики труда. Т. III. М., 1964, с. 164; ЦГА СПб., ф. 7384, оп. 2, д. 52, л. 4.
Рождаемость, таким образом, падала по мере построения социализма и создания образцово-показательной семьи. Уже к концу 20-х гг. стало ясно, что основной причиной прерывания беременности являлись материальная нужда и неуверенность в прочности брачных уз. В 1925 г. в Ленинграде лишь 0,2% работниц объясняли аборт желанием скрыть свой «грех», тогда как нуждой — 60,4%. 76% женщин, искусственно прерывавших свою беременность, состояли в зарегистрированном браке, однако это обстоятельство вовсе не усиливало их желание иметь детей [389] . Напротив, статистика разводов в пролетарских семьях показывала, что беременность была причиной одной трети всех актов расторжения брака.
389
См.: Аборты в 1925 г. М., 1927, вып. 2, с. 45, 35.