Простое море

Кирносов Алексей Алексеевич

— И ты его после этого не выгнал? — спросил Васильев.

— Нет. Слова ему не сказал. Все как-то не верилось, что это было. Захочешь начать разговор...

— М-да... Старпом у тебя дурак, а ты — так дважды.

— Молчи, удельный князь. Какой умник полез бы сейчас на брюхе за твоей ржавой лоханкой? Вот то-то... Смотри, мотобот отвалил от катера...

Вскоре мотобот был уже у борта. Старпом поднялся на палубу и, увидев второго помощника, крикнул:

— Грузи трос в мотобот, Володя!

— Какая там картина? — спросил капитан.

— Очень жалобная, — сказал Коля Бобров. — Люди голодные, курить нечего, на пресную воду навалились, как на пиво...

— Вы мне про

катер расскажите.

— Ничего страшного. Носом сидит очень плотно, но корма вся на плаву. Надо дергать. Надежда есть.

Матрасы подцепили стрелой бухту троса, вывалили ее за борт и спустили в мотобот.

— Надо еще подойти метров на пятьдесят, — сказал стартом. —Я сейчас на ходу промерю ручным лотом и вам просигналю, можно двигаться или нет.

— Давайте, действуйте, — сказал капитан и, хлопнув Васильева ладонью по спине, тихо добавил: — А ты говоришь— дурак...

Мотобот отошел от борта и двинулся к катеру малым ходом. Старпом сам мерил глубину ручным лотом. После промера «Градус» приспустился еще на пятьдесят метров ближе к катеру. Теперь завести трос было уже нетрудно. Мотобот дотащил трос до катера, и, когда он был закреплен, Сергей Николаевич дал ход вперед, постепенно доведя его до полного. За кормой кипела вода. Трос вырвался из воды и натянулся. Боцман стоял у брашпиля, готовый подбирать якорцепь по сигналу капитана. Судно дрожало, казалось — оно стремится встать на дыбы. В стороне покачивался лежавший в дрейфе мотобот. Вдруг «Градус» рванулся вперед, и капитан, предчувствовавший этот момент, сразу дал «стоп» и скомандовал:

— Вира якорь!

Боцман повернул вправо штурвал брашпиля, и якорцепь, лязгая на звездочке, поползла из воды в канатный ящик.

Васильев подошел сзади к капитану, сжал его плечи и сказал на ухо:

— Ну, спасибо, Сергей. Выручил.

8

«... Милая Катюша, никак не могу довести это письмо до какого-нибудь конца. Потому не отсылаю. Не отсылаю еще и по другой причине: иногда мне кажется, что я пишу это письмо больше для самого себя, чем для тебя. Я не знаток в этом вопросе, но думаю, что так не пишут женщине, которую знали всего пять дней. Такой женщине пишут вежливо, умно, касаясь только общих вопросов человеческого бытия и не раскрывая душу, может быть, ей и не нужную. Но и это еще не все, что я думаю. А почему я обязан писать тебе так, как полагается? А откуда я вообще знаю, как полагается? А верно ли, что я был знаком с тобой только пять дней? Может быть, я именно о тебе думал предыдущие пять лет, а теперь вот еще полгода думаю... Разве это укладывается в рамку пятидневной встречи? Только со стороны это выглядело вагонной интрижкой. B действительности видишь, во что это превращается... Я не выдумываю тебя. Ты нужна мне такая, как есть, — а я знаю, какая ты. Не знаю, почему знаю, но знаю — и все.

Я помню все, что было между нами, от первого пожатия руки и до последнего. Помню наши прогулки в Красноярске и в Новосибирске, помню последний вечер перед Пермью... Мне уже тогда было как-то не по себе оттого, что ты смешаешься с толпой на вокзале и навеки уйдешь из моей жизни. Помнишь, как ты засмеялась, когда я попросил у тебя адрес? Ты сказала, что я забуду тебя и никогда даже не напишу тебе письма. Пишу, как видишь... Да и не только пишу! Дня три тому назад мы выходили из Усть-Салмы. Я смотрел на море, делал то, что полагалось, а видел тебя на вагонной площадке, открывшую дверь и высунувшуюся всем телом на ветер. И потянуло меня к тебе, как никогда. Я не знаю, что со мной творилось, но только я сделал недопустимое: повел судно между двумя лежащими рядом

каменистыми банками. Судя по карте, пройти между ними и ни на что не напороться можно было только случайно. Когда слева и справа запенились буруны — я успокоился. Не помню, что и как я делал, что думал, только я был совершенно спокоен. Я что-то соображал, командовал рулевому, разглядывал покрытые пеной камни, попросил радиста поймать что-нибудь веселенькое. Когда камни остались позади (наверное, ты обо мне думала в тот момент — иначе бы я не прошел!), я с удивлением заметил, что в рубке стоит капитан. Когда он зашел — я не видел. Он был необычно бледен и только спросил меня:

— Зачем вы так пошли?

Что я маг ответить? Брякнул первое, что пришло на ум:

— Из спортивных соображений.

Больше у нас с ним разговоров об этом случае не было. Не могу сказать — почувствовал он что-нибудь или просто был здорово ошарашен, но — спасибо ему. Другой бы мне дыру в голове просверлил по этому поводу, а то бы и выгнал.

Капитан у нас молодец. Я с ним уже много ругался и буду, вероятно, ругаться еще больше, но мы друг друга любим. Он — человек с чертиком в душе. Знаешь, что это такое? Бывает у некоторых вечно бьющаяся жилка. Эти люди беспокойны, чудаковаты, удивительны — мимо них не проходишь равнодушно, и они мимо равнодушно не проходят. Они делают жизнь, а увальни-потребители только загораживают им дорогу, тянут мир назад и всё поедают. Я, наверное, ересь пишу? Ну и пусть, ты поймешь...

А вообще, моя жизнь течет довольно размеренно. Команду я вроде понял. Они меня тоже. Пока обе стороны довольны. Только доктор и буфетчица на меня шипят при каждом удобном случае. Один — пьяница, другая — неряха. И то и другое я воспринимаю как личное оскорбление. Ну и обращаюсь с ними соответственно. Доктор хоть молча шипит — он человек воспитанный, а буфетчица Настя плачется в каждую жилетку, что я, мол, ей жизнь заел и требую чего-то невозможного. Хоть бы ей кто-нибудь объяснил, что такое чистота и для чего она надобна...

Катюша, не хочется ли тебе приехать сюда? А впрочем, не стоит. Куда я тебя дену?..»

9

— Вы меня вызывали? — спросил старпом, зайдя в каюту капитана. Сергей Николаевич показал рукой на кресло.

— Садитесь. Я вас вот о чем хотел спросить: где доктор достал водку? Кажется, здесь нет никаких ларьков. И время достаточно позднее...

Старпом развел руками.

— Не представляю. То, что водка была на судне, — маловероятно. Выпросил, должно быть, у местного жителя...

— А теперь скажите вот что: долго мы с вами будем это терпеть? Вы только взгляните на него... — Капитан поднялся с дивана и приоткрыл иллюминатор.

Доктор стоял около трапа и что-то втолковывал вахтенному матросу, жестикулируя одной рукой. Другой рукой он держался за стойку трапа. Время от времени матрос отпихивал от себя наваливающуюся на него фигуру доктора, отворачивался от него, но доктор ловил матроса за руку и снова пытался заставить его слушать себя.

— Весьма неприглядно... — произнес Коля Бобров и закрыл иллюминатор.

— А что делать? — спросил Сергей Николаевич.

— Думаю, что сейчас толковать с ним бесполезно. Подождем, когда проспится. Надо только убрать его с палубы.

— Нет уж. Ждать я не намерен. Завтра будет соответствующая сцена раскаяния, а на первой же стоянке повторится то же самое. Надо попробовать поговорить с ним сейчас. Может быть, он скажет что-нибудь вразумительное о том, как он понимает свое дальнейшее пребывание на судне.

— Парадокс, — покачал головой Коля Бобров.

— Вызовите его сюда.