Просвечивающие предметы (сборник)
Шрифт:
– Посетитель в тридцать шестую, – сказала моя проводница и исчезла.
– Но английский месье спит, – сказала сестра, круглолицая молодая женщина с очень маленьким и очень блестящим носиком.
– Ему лучше? – спросил я. – Понимаете, я его брат, я получил телеграмму…
– Кажется, ему немного лучше, – сказала сестра с самой очаровательной из улыбок, какую только можно вообразить. – Вчера утром у него был очень-очень серьезный сердечный приступ. Сейчас он спит.
– Знаете, – сказал я, вручая ей десяти– или двадцатифранковую монету, – я приду, конечно, и утром, но мне хотелось бы зайти в палату и немножко возле него побыть.
– Только его нельзя будить, – сказала она с новой улыбкой.
– Что вы, что вы. Посижу минутку рядом, и все.
– Даже не знаю, – сказала она. – Заглянуть, конечно, можно, но только очень тихо.
Она подвела меня к тридцать шестой палате. Мы вошли в крошечную комнатку, почти чулан, с диванчиком: внутренняя дверь была приотворена – она легонько ее подтолкнула. Несколько секунд я вглядывался во тьму. Сперва я слышал только стук своего сердца, но потом различил быстрое, еле уловимое дыхание. Я напряг зрение: кровать наполовину
– Вот, – шепнула сестра, – я оставлю дверь чуть приоткрытой, а вы можете тут посидеть на диване.
Она зажгла синий ночник и вышла, оставив меня одного. У меня мелькнул дурацкий порыв полезть в карман за портсигаром. Руки мои тряслись, но я был счастлив. Он жив. Он мирно спит. Так это сердце, вот оно что. Совсем как его мать. Ему лучше, есть надежда. Я подыму на ноги кардиологов всего мира, чтобы его спасти. Его присутствие в соседней комнате, легкий звук дыхания вселили в меня чувство надежности и покоя, волшебно сняли напряжение. Я сидел, сцепив руки и вслушиваясь, размышляя обо всех этих улетевших годах, о наших кратких редких встречах, и знал, что, как только он сможет меня выслушать, я обязательно ему скажу, что, нравится ему или нет, я теперь буду при нем неотлучно. Мой странный сон, моя вера в то, что брат должен перед смертью поделиться со мной какой-то важной истиной, – все это сразу отступило в область неопределенного и умозрительного, будто потонуло в теплой волне человеческого, без затей, чувства, в приливе любви, которую я испытывал к спящему там, за полуоткрытой дверью. Как мы сумели настолько отдалиться? Почему я всегда был так глуп, замкнут и стеснителен во время наших мимолетных парижских свиданий? Сейчас я уйду, скоротаю ночь в гостинице, а может, комнатка для меня найдется прямо в больнице до тех пор, пока я смогу его увидеть… На миг мне показалось, что слабый ритм дыхания замер; спящий проснулся и, прежде чем соскользнуть обратно в сон, издал чуть слышный чмокающий звук. Дыхание возобновилось, но так тихо, что, сидя и вслушиваясь, я едва мог отличить его от собственного. О, я поведаю ему бесконечно много – о «Призматической оправе», «Успехе», «Потешной горе», об «Альбиносах в черном», «Обратной стороне луны», о «Столе находок» и о «Двусмысленном асфоделе», – ведь все эти книги я знаю так, будто написал их сам. А он выскажется в ответ. Как мало я знаю его жизнь! Но сейчас с каждым мигом что-то для меня прояснялось. Эта чуть приоткрытая дверь обеспечивала нам наилучшую мысленную связь. Это кроткое дыхание рассказало мне о нем больше, чем все, что я знал прежде. Если бы я мог еще и закурить, счастье мое было бы полным. Я слегка изменил позу, в диване застонала пружина, и я испугался, что потревожил его сон. Но нет, тихий звук не нарушился, – следуя неверной колеей, то проваливаясь в пустоту, то опять выныривая, он, казалось, крался окраинами времени, стоически пробираясь через ландшафт, образуемый символами тишины – темнотой, портьерами, источником голубого света у моего локтя.
Наконец я встал и вышел на цыпочках в коридор.
– Я боялась, – сказала медсестра, – что вы его разбудите. Ему нужен сон.
– Скажите, – спросил я, – когда придет доктор Старов?
– Как вы сказали? – переспросила она. – А, русский доктор. Non, c’est le docteur Guinet qui le soigne [64] . Завтра утром он будет здесь.
– Видите ли, – сказал я, – мне бы хотелось тут где-нибудь остаться на ночь. Как вы думаете…
– С доктором Гинэ вы можете поговорить и сейчас, – продолжала сестра спокойным приятным голосом. – Он живет рядом. Так вы, значит, брат? А завтра еще мать приедет из Англии, n’est-ce pas? [65]
64
Нет, ведь он пациент доктора Гинэ (фр.).
65
Не так ли? (фр.)
– Ах нет, – сказал я. – Мать его давно умерла. А скажите мне, как он днем – говорить может? Очень мучается?
Она нахмурилась и как-то странно на меня посмотрела.
– Но ведь… – проговорила она. – Что-то не соображу… Будьте добры, как ваша фамилия?
– Понимаю, – сказал я. – Я ведь не объяснил. Мы сводные братья. Моя фамилия (я назвался).
– О-ля-ля! – воскликнула она, заливаясь краской. – Mon Dieu! [66] Русский господин вчера умер, а вы навещали мсье Кигана…
66
Боже мой! (фр.)
Итак, я не увидел Себастьяна – по крайней мере живым. Но те несколько минут, что я провел, вслушиваясь, как мне казалось, в его дыхание, переменили мою жизнь столь же решительно, как если бы Себастьян успел поговорить со мной перед смертью. В чем бы ни состояла его тайна, одну тайну усвоил и я, а именно: что душа – всего лишь способ бытия, а не какое-то неизменное состояние, что всякая душа станет твоей, если уловить ее биение и в него вписаться. Наше посмертное существование – это, быть может, ничем не ограниченная способность осознанно поселяться в любой душе по выбору, в любом числе душ, нечувствительных к смене отяжеляющих ее взаимозаменяемых постояльцев. Вот почему я – Себастьян Найт. Мне кажется, будто я воплощаю его на освещенной сцене, а люди, которых он знал, приходят и уходят; нечеткие фигуры его немногих друзей – ученого, поэта, живописца – легко и беззвучно отдают свою почтительную дань; там – Гудмэн, плоскостопый фигляр с торчащей из-под жилета манишкой; вот – бледная аура над склоненной головой Клэр, ее, плачущую, уводит участливая дева. Они движутся вокруг Себастьяна – вокруг меня, исполняющего
Просвечивающие предметы
1
Вот персонаж, который мне нужен. Привет, персонаж! – Не слышит.
Возможно, если бы для каждого человека существовало определенное будущее, которое мозг, устроенный получше, был бы в состоянии различить, то и прошлое не было бы столь соблазнительно, зовы будущего умеряли бы его власть. Наши персонажи могли бы усесться на самую середину качельной доски и только мотать головой направо и налево. Вот была бы потеха. Но нет у будущего той реальности, с какой рисуется прошлое и воспринимается настоящее. Оно – речевая фигура, мыслительный призрак.
84
Роман был написан в 1969–1972 гг. и вышел в 1972 г. в издательстве «MacGraw-Hill»; незадолго до этого он печатался также в журнале «Esquire».
Главный «фокус» (в обоих смыслах этого слова) «Просвечивающих предметов» заключается в позиции повествователя, который ведет рассказ из «потусторонности», и потому прошлое для него проницаемо. Таким образом, «мы» повествования – это тени умерших, наблюдающие земную жизнь, но не вмешивающиеся в нее.
На имевшихся в нашем распоряжении планах и картах не значатся те швейцарские города, в которых происходит действие основных эпизодов романа: Трю (Trux), Версекс (Versex), Витт (Witt), Дьяблоннэ (Diablonnet). По-видимому, это вымышленные названия, которые внешне напоминают топонимику Швейцарии (ср.: Trun, Vernex, Versoix, Wyttenwasser, Diableret) и в которых англоязычный читатель распознает хорошо знакомые ему корни: true (истина); verse (стихи) и sex (секс); wit (ум, остроумие); diabolic (дьявольский). В связи с этим переводчики сочли возможным в одном случае отступить от правил транслитерации и передать Versex как Версекс (вместо положенного Версе).
Привет, персонаж! Что такое, не дергайте меня! Я же его не трогаю. Ну ладно. Привет, персонаж… (каждый раз все тише).
Как только мы сосредоточиваемся на любом предмете материального мира, что бы с ним ни творилось, само наше внимание непроизвольно погружает нас в его историю. Чтобы материя соответствовала моменту, новички должны учиться скользить по ее поверхности. Просвечивающие предметы, сквозь которые сияет прошлое!
Особенно трудно удержать в фокусе поверхность предметов, произведенных руками человеческими, да и природных объектов – самих по себе неизменных, но сильно потрепаных беспечной жизнью (вы совершенно справедливо представили себе камень на склоне холма, по которому бессчетное число лет снуют бесчисленные мелкие существа). Новички со счастливым мычанием сквозь эту поверхность проваливаются и с детским самозабвением начинают упиваться историей вот этого камня, этой пустоши. Поясню. На материю, и естественную, и искусственную, наброшен тонкий покров непосредственной реальности, и всяк желающий пребывать внутри «сейчас», вместе с «сейчас» или над «сейчас» пусть, пожалуйста, не рвет эту натянутую пленку. Иначе окажется, что неопытный чудотворец, вместо того чтобы шествовать по водам, идет прямехонько ко дну на потеху глазеющим рыбам. Это еще не все.
2
Выпрастывая угловатое тело из такси, доставившее его из Трю на этот захудалый горный курорт, персонаж наш, Хью Персон (искаженное «Петерсон», некоторые произносят «Парсон»), – голова в проеме для вылезающих карликов – поднял глаза вовсе не в ответ на жест, каким шофер, изображая услужливость, распахнул для него дверцу, а поверяя вид отеля «Аскот» {85} («Аскот»!) воспоминанием восьмилетней давности (пятая часть его жизни, пронизанная печалью). Эта жуткая постройка из бурого дерева и серого камня выставляла напоказ ставни вишнево-красного цвета – прикрыты были не все, – которые, по странной мнемонической аберрации, запомнились ему яблочно-зелеными. По обеим сторонам ведущей ко входу лестницы возвышались два железных столба с каретными фонарями, оснащенными электрическими лампочками. По ступенькам сбежал, спотыкаясь, лакей в фартуке, подхватил два чемодана и под мышку – обувную коробку, – все это шофер проворно выгрузил из зевнувшего багажника. Персон расплачивается с проворным шофером.
85
«Аскот» – от названия ипподрома в Англии близ города Виндзора, где в июне проводятся скачки, на которых по традиции присутствуют члены королевской семьи и весь цвет британской аристократии.
Неузнаваемый холл, конечно, такой же убогий.
У конторки, где надо было расписаться в книге и оставить паспорт, он осведомился по-французски, по-английски, по-немецки и снова по-английски, на месте ли старина Крониг, управляющий, чье обрюзгшее лицо и фальшивую веселость он помнил весьма отчетливо. Служащая (пучок русых волос, красивая шея) сказала, что нет, мосье Крониг от них перешел управляющим, представьте, в «Историю куры» (так ему послышалось). В доказательство была предъявлена травянисто-зеленая, небесно-голубая открытка, изображающая раскинувшихся в креслах клиентов, с надписью на трех языках, без ошибок лишь на немецком. Английская гласила: «Волшебная лжайка», – и словно нарочно лживая фотографическая перспектива растянула эту лужайку до невероятных размеров.