Просвещенные
Шрифт:
Или такой.
Заголовок газетной передовицы: «SMS-революция — что произошло после Эдсы-5!» На основной фотографии Дин-дон Чжанко-младший в сопровождении полицейских отправляется в камеру Кэмп-Крейма. На второй — президент Фернандо В. Эстреган и преподобный Мартин стоят, скрепив поднятые руки, на сцене в окружении толпы. В статье поясняется, что после волнений Эстреган объявил чрезвычайное положение. Военные произвели аресты видных деятелей, в том числе президентского спасителя Нуредина Бансаморо, когда тот завтракал с женой и детьми. Всем задержанным предъявлены обвинения в государственной измене и тайном сговоре, а также в причастности к недавним взрывам. В подвале с пометкой «Эксклюзив!» преподобный Мартин говорит, что его назначение духовным наставником президента есть «указание свыше». Рассказывает, что, когда повел за собой сторонников — которым несть числа — на митинг «Благодарение Господу», на него снизошло благословение и он стал говорить языками. В боковой колонке сообщается, что Вигберто Лакандула получил помилование президента и объявлен народным героем. Теперь он намерен баллотироваться в конгресс с целью занять кресло вышедшего в отставку Респето Рейеса.
Самолет начал снижение. Он почувствовал это в животе. Думал он также и о том, как мы почти никогда не замечаем полустанков на жизненном пути, каждодневных перемен, происходящих между вехами, кризисами, прозрениями и смертями. Мигом пролетела — вот что говорим мы о своей юности, любви, свадьбе, детстве наших отпрысков, о самой жизни.
Он где-то читал о тайне сохранения самосознания, личности, воспоминаний, притом что клеточный состав тела и всех его частей полностью обновляется каждые семь лет. Неужели ностальгия — удивление и горечь, переживаемые все сильнее по мере отдаления, — лишь интуитивная скорбь по тому слинявшему себе, которую
Вот если б мы могли вернуться и исправить все, что было сделано не так, а правильные поступки сделать еще лучше. Но это невозможно. И не оттого, что время не может идти в обратную сторону, просто мы сами были бы совсем другими. А так нечестно. Тебе дали шанс. А теперь ты уже сошел со сцены. Аплодисменты смолкли. Фанфары молчат и упакованы уже в футляры, которые потихоньку покрываются пылью.
Или такой.
Заголовок газетной передовицы: «SMS-революция — что произошло после Эдсы-5!» На фотографии Вита Нова при полном параде дает пресс-конференцию, рядом улыбается сенатор Нуредин Бансаморо. По запросу сената она представила наконец улику — расшифровку посткоитального разговора со скандально известной записи, каковая расшифровка доказывает, что президент Фернандо В. Эстреган стоял не только за взрывами, но и за массовыми беспорядками под предводительством Вигберто Лакандулы (якобы убитого, по заверению военных, хотя тела так никто и не видел). «Очевидно, что президент задумал дестабилизировать ситуацию в стране, — цитируют Бансаморо, — с тем чтобы, объявив военное положение, отменить грядущие выборы». Процедура импичмента уже запущена. Следующая статья рассказывает о преподобном Мартине. Из камеры в Кэмп-Крейме он вышел в эфир с молебном, в котором призвал своих соратников оказать поддержку Бансаморо «в тяжелый для родины час». В боковой колонке сообщается, что Католическая церковь по-прежнему поддерживает Эстрегана, несмотря на доказательства его вины, поскольку «моральный облик Виты Новы вызывает подозрения в связи с развратными фильмами с ее участием и недавней телевизионной рекламой контрацептических средств».
Самолет приземлился в холодное, хрупкое и совершенно синее утро. Зеленые холмы высокими волнами катились прочь от тянущейся вдоль побережья палевой полосы. Прозрачное Южно-Китайское море простиралось на запад, на глиссандо переходя в глубокий синий. Проковыляв по трапу, он ступил на летное поле. Другие пассажиры уже обнимали родственников или писали эсэмэски. Он поежился и обхватил себя за плечи. За оградой взлетно-посадочной полосы пролегала пыльная дорога, за ней стояли сельпо и столовка. Ни за стойкой, ни за прилавком никого. Все это в сочетании с приставучими мухами и парой псов, трусящих по улице в поисках объедков, похоже было на заброшенный город из старого кино. Пассажиры испарились. Мобильный не подавал никаких признаков жизни. Солнце над головой истребило все тени. Дорога шла в обоих направлениях. Небо слегка отдавало рыбой. Откуда-то доносились звуки моря.
В дверном проеме появилась тень.
— Куда тебе? — спросила маленькая женщина с собачьей мордочкой и так пристально уставилась на него, что казалось, радужная оболочка у нее подрагивает и вообще она откуда-то из прошлого, может, из сна или нет. — Куда тебе?
Он сказал.
— Отвезу, — сказала она и растворилась в тени.
Он стал ждать.
В пассажирском отсеке ее трехколесного драндулета он бросил рюкзак на пол, ноги положил на рюкзак и высунул голову в окно, как собака в машине. Ветер был прохладный, освежающий. Он закрыл глаза. Гудел мотоциклетный мотор. Шоферица насвистывала неуловимо знакомую мелодию. Пахло двухтактным двигателем и водорослями. Он стал клевать носом.
Или так, наверное, будет правильнее:
Черные буквы готовы лечь на вылезающий белый лист; пальцы останавливаются передохнуть в мягких углублениях клавиш старого ундервуда, графины с шерри и водой колокольцами звенят при каждом ударе молоточка. Я размениваю память на прозу. На улице под окном открывается дверь, из нее один за другим вываливаются голоса; мясо жарится на гриле, ножи и вилки шкрябают по тарелкам; двух тактов музыки из автомата достаточно, чтоб я узнал мелодию; мужской голос поет: «Я готов умереть за тебя, девочка, а они только и знают, что твердить — он тебе не пара». Дверь закрывается. Тишина. Лишь холодное дыхание города на моем лице. Я размениваю прозу на память.
Торможение приводит его в чувство, звук такой, будто закипает чайник. Глаза закрыты, он старается удержать сон. Только сейчас все помнил, а теперь уже нет. Ветер изменился, стал влажным и липким. Моторикша остановилась. Он выбрался на свет. Зелень обочины вытоптана в месте, где отходит тропинка, в конце которой синева размером не больше почтовой марки. Он обернулся, чтобы расплатиться. Моторикша укатила. Вместе с рюкзаком. Знакомая паника окончательно согнала остатки сна. А был ли рюкзак? — спросил он себя. Только море зашикало на него в ответ. Делать было нечего. Тени росли на запад. Он пошел по тропинке.
С пляжа он увидел цепь островов. На носу моторного каноэ, с нарядно выписанным по деревянному борту названием «Пекод», стоял мужчина. Лодочник смотрел, как он идет вброд по мелководью, и, как только он забрался на борт, завел мотор. «Остров Дульсинея», — сказал он лодочнику, но двигатель уже рычал вовсю. Они поплыли, подпрыгивая на волнах. А не сон ли это? — подумал он.
Они прошли мимо островов, соединенных длинными песчаными косами. Все они были необитаемы. Как это возможно, удивлялся он, что есть еще места, не занятые людьми? Вот бы у меня было такое место, где я мог бы начать все сначала, оставив все требующие решения вопросы. Однако опасности, связанные с полной самостоятельностью, пугали его не меньше, чем исполнение желаний. Он стал считать: раз, два, три, четыре, пять, шесть. И семь. Вот эта запятая. Лодка остановилась на самом кончике запятой — ближайшей к большой земле точке, и он ступил на каменную пристань рядом с глубоко вкопанной в землю жердью, с которой, наполовину погрузившись в воду, свисала выцветшая до серого автомобильная шина.
Это был идеальный остров: затененный крупными, в основном фруктовыми деревьями и защищенный более высокими известняковыми берегами соседних островов. Суденышко билось бортом о шину. Лодочник протянул мозолистую руку с влажным рубцом во всю ладонь. Все наличное имущество нашего отважного протагониста лежало у него в карманах. Кошелек, мобильный телефон, паспорт — все было в рюкзаке. А как, подумалось ему, он вообще выглядел, этот рюкзак? Может, попросить лодочника отвезти меня обратно? Легкий ветерок колыхал кружевные занавески в распахнутых окнах дома. Я останусь. Я так далеко забрался. Что это?.. Да. Музыка. Он порылся в карманах и впечатал последнюю монету лодочнику в ладонь.
Простое бунгало из выбеленных бетонных блоков — этот дом он уже где-то видел. Окна на фасаде закрыты ставнями цвета васаби. Серый дым из алюминиевой трубы кренится к северу. Петушок флюгера смотрит на юг.
Он пошел к дому, глядя на поднимающиеся под ногами песочные облачка. Мелькнула мысль — вот он, рай. А ведь он мог бы стать моим. Дверь нараспашку. Он постучал. Поздоровался. Привет! Ни звука. Есть кто живой? Песня. Это танго. Что-то знакомое. Старинная композиция «Cadenas de Amor» [205] . Она звучит как воспоминания красивой женщины. Фонограф из угла пропел: «Ten'ia una cara tan bonita como una bendici'on y ella me dij'o: Toda la vida es un sue~no. Para lograr lo imposible, hay que intentar lo absurdo».
Он постучал и снова крикнул: привет! На коврике у двери написано: «Заходи, если ты красавчик». Припев повторился: «Лицо ее было прекрасней благословения, и она сказала мне: „Жизнь есть сон. И чтоб добиться невозможного, нужно стремиться к несбыточной цели“».
Все казалось ему знакомым. Скромная, но удобная обстановка под стать окружающей природе. Просторная хижина с открытой планировкой. На трех стенах окна в пол. Посреди комнаты чудная железная кушетка с видом на окна, обрамляющие края двух островов, в свою очередь обрамляющих море. Если б я умел ходить по воде, подумал он, я бы дошел до Азии, потом Африки, потом Америки и пришел обратно сюда. На кушетке валялось шерстяное одеяло, на полу раскрытая обложкой вверх книга. В старой медной чаше вольготно устроились мангостаны, гуябано, дуриан. На плите кипел чайник из нержавейки с отломанным свистком. Из пластикового рукомойника в раковину капала вода. Он подошел и закрутил кран. Звук был похож на колокол под водой. В углу, как верзила на выходе из ночного магазина, примостился дробовик. В другом конце комнаты письменный стол, на нем коротковолновый приемник, кипа бумаг, фетровая шляпа пожарно-красного цвета, фото в рамке. Возле двери мольберт с незаконченным портретом, черты которого еще неразличимы. Художник явно способный. За мольбертом — зеркало в полный рост.
От дома следы на песке вели к теплому морю.
Он сел на кровать. Интересно, на что это было похоже, когда они перевозили все хозяйство на катамаране? Разобранные, стянутые веревкой панели, свернутый матрас поверх сундуков и коробок. Суденышко идет, осев под грузом, а на самом носу ветер треплет волосы все еще красивой женщины — голые, по-девичьи заостренные ступни, подошв касается вода.
Книга у его ног. «Приближение к Альмутасиму» [206] , автор — бомбейский адвокат Мир Бахадур Али.
Посредине большой стеклянной двери, точно как во время солнцеворота в Стонхендже, кроваво-оранжевое солнце опускается в долину слоисто-кучевых облаков.
«Para lograr lo imposible, hay que intentar lo absurdo», — как будто насмехается голос из граммофона.
На плите зашипел чайник. Он поспешил к нему. Вода выкипела. Когда он снял тот с горелки, посудина вздохнула. Он встал перед портретом. Незаконченный портрет, прикрытый красной материей, дразнит своей неопределенностью, как пустые глаза греческих статуй с их суровым, нечеловеческим, мертвецким взглядом. Да и сам он, хоть его и видно в зеркале полностью, как будто лишился содержания. Он подошел к столу в надежде, что приемник ему как-то поможет. Но у того села батарейка. Рядом с фетровой шляпой — фото в рамке. Та самая кареглазая девчушка. Фотография такая же, как в альбоме, только сделана несколькими годами позднее. Первое причастие. Стоящие за девочкой Марсель Авельянеда и Мутя Диматахимик положили ей руки на плечи, все трое радостно улыбаются.
Он взял со стола записную книжку в оранжевом бархатистом переплете, местами протершемся до теплого карамельного лоска. Под столом — три черные картонные коробки для бумаг. Он услышал, как сердце его забилось сильнее. На пляже по-прежнему ни души. Горизонт пуст. Как только горизонт умеет. Музыка стихла. Зашипела пластинка. Как она могла играть так долго? Иголка все царапала винил, издавая звук, похожий на заевший механизм старых настенных часов.
Не навесной ли это мотор? Он выглянул в окно. Граммофон щелкал в такт сердцу. Успокойся. Успокойся. Послушай. Это лодочный мотор.
Нет.
Да.
Звук то нарастал, то убывал. Как волна. Что бы это ни было — услышанное или воображаемое, в волнах оно и затерялось. Тишина. Он держал в руках закрытую записную книжку, кончиками пальцев с удовольствием ощупывая мягкую неровность среза листов, собранных для единой цели. Он выглянул в окно и еще раз прислушался. Провел большим пальцем по корешку книги. Оглянулся. Здесь кто-то есть. Посмотрел на ящики для рукописей.
Я не найду Дульсинею.
Протагонист открыл первый ящик. Он был пуст. Открыл второй. Пусто. Третий. Пусто.
Он не удивился и не расстроился. То, чего нет, лишь четче обозначает контуры того, что есть. В пустых ящиках содержалась полнота прожитого, однозначность финала, неизбежного для каждого из нас. Наш последний час — это цепь последних минут, последний взгляд, который мы бросаем назад, прежде чем устремиться к свету: покалывание сквозь угасание, горизонт поворачивается на девяносто градусов, в небе и солнце, и луна. Дыханья ритм, известный нам с рождения, и последние несколько ударов сердца. Вогнутость небес и выпуклость земли. А между ними болтается веревка, длинный, местами растрепанный канат жизни, свитый из нитей незначительных отрезков времени, лишь в переплетении приобретающих силу.
Находясь в точке, где начало и конец встречаются, человек неизбежно начинает рассматривать свою жизнь как совершенное, законченное целое и вспоминает любимые мелочи, ради которых и стоило жить: прозрения, посетившие в последнюю минуту, облегчение после боли, утешение, которое мы находим в прошлом, старое кресло у письменного стола, новый лист в пишущей машинке, сдобренные временем воспоминания, чье-то окно через улицу напротив, уверенность опыта, удовлетворение, испытанное не за чужой счет, свежая газета, энтропия любви, ручка настройки радио, восхищение молодой женщиной, которая понимает, что ты совершенно безопасен просто потому, что слишком стар, заплетание кос, своекорыстная милость прощения, пульсация Гринвич-Виллидж, фетр приличной борсалино, грех и все, что с ним связано, старые письма, сохраненные адресатом, позвякивание ключей от дома, хороший табак, крепкие рукопожатия, облегчение, которое приносит логически обоснованный упрек, гуталин, почти осязаемый мускус библиотечных полок, ответ на вопрос, который задавать нельзя, впервые услышанная мелодия, молодая пара, обнявшаяся в горе, энергия эдиповой неудовлетворенности, надушенное, еще не раскрытое письмо с маркой далекой страны, религиозные утешения, длинный вырез до талии, оптимизм авиаперелетов, язвительность, трансатлантические путешествия, емкие афоризмы, кальвадос, утопические на вкус политические теории, внезапное потоотделение, задержанное дыхание, когда еще не знаешь, провал это или успех, балерины, подслушивание телефонных разговоров, заграничные супермаркеты, первый глоток холодного пива, свобода, которую дает такси, только что зародившийся честолюбивый замысел, первый визит к портному, чистый блокнот, первый поцелуй, как ты себе его представляешь, запах гамбургеров и нарезанного сахарного тростника, пубертат и сыпь проблем, с ним связанных, старая Манила, звук затачиваемого карандаша, звон колокола, голос матери, зовущей к ужину, чтение вслух с выражением, свежий ветер на щеках и щелканье велосипедных передач, незанятое поприще, сорт мороженого, выбранный через подмороженное стекло и зачерпнутый круглой ложкой в сахарную трубочку, прыжки на кровать с разбегу в доме, где ты вырос, неуемное воображение, пылинки в лучах солнца, когда просыпаешься от дневного сна, богатый аромат шампуня, пропетое кем-то твое имя, лицо, которому жизнь скоро придаст выражение, теплота, обретение первого слова, счастливое неведенье того, что будет и последнее.
205
«Цепи любви» (исп.).
206
*Имеется в виду рассказ X. Л. Борхеса «Приближение к Альмутасиму» из сборника «История вечности» (1936); рассказ посвящен анализу вымышленного романа «Приближение к Альмутасиму», выпущенному в Бомбее в 1932 г. под авторством Мира Бахадура Али.
Эпилог
Безликим пятничным утром, поставив в прихожей чемодан, я просматривал корреспонденцию, скопившуюся за время моего отсутствия. Это письмо было тонким, без марки на университетском конверте, из чего я заключил, что доставили его лично. Я немедленно вскрыл его. Содержание поразило меня настолько, что, подняв глаза на свое отражение в зеркале, я так и остался стоять. Такие известия заставляют вспомнить о неминуемости конца.
Я, видите ли, угадывал в нем свои черты. Помимо того, будучи соотечественниками, мы, как соучастники побега, разделяли схожие представления о нашей далекой родине и испытывали к ней схожие чувства. Получив известие о смерти ученика — он утонул, — я убедил себя, что знал его лучше, чем привык думать. Причиной тому мог быть мой возраст, или одиночество, или оба этих обстоятельства, поскольку одно неотделимо от другого. На самом деле я не знал и того, что должен был бы. Наши встречи ограничивались занятиями, несколькими консультациями в моем кабинете и разговорами о моей биографии, которую он хотел написать. Пару раз мы вели высокопарные беседы за чизбургерами. И все. Он был одним из участников моего семинара, и к нему я испытывал ту же зависть наполовину с жалостью, что и ко всем своим студентам. Ну, может, чуть больше зависти. Поэтому впечатление, произведенное на меня этим письмом, удивило меня самого. Сложно смириться, что несчастный случай — явление вполне заурядное, поэтому я начал гадать, что же все-таки произошло.
Жизнь, как обычно, пошла дальше, пожалуй, даже слишком ровно. Рутинные задания нового семестра, череда тревожных встреч с проктологом, послеобеденный сон, заслуженный нашими скрипучими конечностями, и нескончаемые попытки завершить рукопись, которой я, как провинившийся супруг, давно уже хранил верность. Поверх кипы бумаг на моем столе лежала незаполненная анкета; он просил поразмыслить над вопросами перед так и не состоявшимися интервью. Спустя несколько недель я вынужден был признать, что не могу выкинуть его из головы, как не могу забыть рассказы, написанные им по моему заданию: один был про то, как бабушка и дед воспитывают внука; второй про несложившиеся отношения с девушкой; в последнем, и наиболее убедительном, главный герой пытается представить всевозможные варианты первой встречи со своим ребенком, которого он не видел с младенчества.
Однажды я как-то машинально взял авторучку и стал заполнять его вопросник. Анкетные данные и мой преждевременный некролог в газете «Филиппин сан», который я поместил в рамку и поставил на стол, тяжелым грузом легли на душу. Зима отступила, и, с благодарностью принимая еще одну подаренную мне весну, я — в автобусе у окна, по дороге в аудиторию, а иногда даже на лекции, прямо посреди предложения, — стал подолгу задумываться над тем, что я впервые осознал как возможность срезать угол через зимнюю фазу собственной жизни. Я сел за стол и взглянул на испещренные страницы рукописи, собранные вместе в трех черных ящиках, — мой шедевр, мое возвращение в большую литературу, моя честная песнь о родине.
Дабы разъяснить, что происходит со мной, я погрузился в мысли о случившемся с ним. Я то и дело возвращался к единственной посвященной ему статье в интернете — безжалостно лапидарному резюме. Я постоянно представлял себе первый момент, когда мир продолжил движение без него. Я стал с опаской переходить улицу. Принимая душ, перестал намыливать пятки. И вот с сизифовой неумолимостью я заперся в своей темнице и принялся яростно перерабатывать — утилизировать — свой заждавшийся труд. При этом я походил на человека, который каждое утро надевает костюм, шутит с детьми за завтраком, целует жену и уходит на работу, которой у него уже давно нет, и все, что ему осталось, — это привычка.