Против часовой стрелки
Шрифт:
Уйти? Уйти из этой комнаты? Оставить иконы, бросить цветы замерзать?..
— Вот именно, — подхватила внучка, — здесь они непременно замерзнут. Я позавчера вытопила печку, а сегодня у меня руки стынут. Живешь, как… в блокаду. Цветы возьмем, не волнуйся. Давай, я помогу собрать тебе вещи на первое время, а потом будем приезжать. Хочешь — возьмем иконы.
— И не думай. Иконы папа мой вешал. Когда помру, отдашь в моленную. Вот эта — «Нечаянная радость» — это твоя, я тебе ее оставляю.
«И стало так» — написали бы в книжке, которую
Ни с того ни с сего переселиться на внучкины хлеба Ирине и в голову бы не пришло. Однако зима стояла такая холодная, что по утрам не всегда и умыться можно было: замерзала вода в кране; а не умывшись и молитву творить грех. Другая беда — печка: самой топить было уже не под силу. Значит, нужно дожидаться сына или внуков…
Откуда всплыло слово «бивуак», она не смогла бы сказать, но слово это как-то примирило с собственной нарастающей беспомощностью. «Наша бабушка живет на бивуаке», — смеялась Милочка. Пальмочка примостилась за внучкиным письменным столом и начала расправлять ветви. Напротив, на широкой тахте, тихонько дремала бабушка, наслаждаясь теплом и покоем; просыпаясь, испуганно вздрагивала: в чужом окне темнели сумерки — тоже чужие, не такие, как дома. За спиной тихо открывалась дверь, входила внучка: «Проснулась?».
— Что это за окном, Леля, — мяч катают?
— Это троллейбус, бабуся. Пойдем чай пить.
Ничего, говорила себе бабушка, скоро весна. Потеплеет, и вернусь к себе.
Дом бывает только дома.
О том, что Тоню внезапно отправили в больницу, бабушке не сказали. О диагнозе тоже решили не говорить. Тоня и сама не знала, чем больна, а если догадывалась, то делала вид, что не знает, всей душой надеясь на ошибку врачей. Заговор молчания устроили Ольга с Милочкой: бабушка недомогала и даже не стремилась домой, а желтые таблетки держала постоянно при себе, в кармане передника, чтобы не устраивать суматохи в случае чего. Непременная принадлежность ее жизни, торба, находилась неотлучно рядом с постелью. В торбе лежал «Старообрядческий церковный календарь», где Лелька вычитала, что Сретение уже на будущей неделе, и потому болеть было никак невозможно.
Услышаны ли были ее молитвы, или капризному давлению надоело испытывать изношенные сосуды, но к утренней службе бабушка поднялась почти бодрая, а проделав трамвайный путь с пересадкой, взбодрилась еще больше.
Спасибо, Царица Небесная, думала не совсем каноническими словами, спасибо, что держишь еще меня на свете. Может, и зажилась я; только очень жить люблю. Дай немножко сил…
Когда служба кончилась, поднялась на антресоли: Тоня, по давней традиции, всегда стояла наверху.
Сегодня ее не было.
Люди крестились и застегивали воротники перед выходом на улицу. Сразу забросали вопросами: что говорят доктора? Как Антонина Григорьевна
Даже забыла, что хотела домой заглянуть, — сразу поехала к внучке. Знает?
— Мне в моленной говорили, Тоня в больнице. Ты была у ней?
Ольга давно была готова к вопросу и ответ, вместе с выражением лица, репетировала перед зеркалом, поэтому надеялась, что он прозвучал беззаботно, как и было задумано:
— Была; ничего страшного. Гастрит, вроде. Да ты знаешь Тоню.
— Что ж ты не сказала? Я бы с тобой поехала.
Это тоже ожидалось:
— Ласточка моя, ну куда я потащу тебя в больницу? Сейчас грипп везде, все чихают; любую заразу подхватить можно. Зима кончается, а ты вдруг сляжешь?
— Кончилась зима. Раз прошло Сретение, морозов больше не будет. — Бабушка незаметно проглотила таблетку. — А в какую больницу свезли?
— В Республиканскую.
Вот оно что. Значит, Лелька ей голову морочит: ни с каким гастритом туда не положат. Да и Тоню она знала как никто, потому и была уверена, что не стала бы сестра задерживаться на казенной кровати ни одного лишнего дня. Жизнь коротка, а дел много.
Гастрит!..
Папаше, Царствие ему Небесное, тоже говорили: гастрит, потом — язва, а оказалось… И сама себя одернула: не каркай.
Нас только двое, явственно прозвучал Тонькин голос.
Как же: а Симочка? — и сейчас же отодвинула на потом и мысль о брате, и упрек самой себе, зато о сестре молилась долго и сосредоточенно. Иконы остались дома, и вначале было непривычно, но только вначале.
Образ не на стенке — в душе.
Жила ведь без моленной, икон и святых праздников всю войну, жила и творила молитву, повернувшись к окну, за которым всходило солнце.
Бог живет не в храме.
Несколько раз звонила сестре, но неудачно. Когда наконец дозвонилась, трубку взяла Тонина невестка и была приветлива как никогда: «Жорик повез маму в больницу на процедуру, вернутся часа через два».
Маму?!
Положим, Юраша повез не кого иного, как мать; однако что же это за процедура такая, если Зойка назвала свекровь мамой?
Тонечка, Тонечка, сестричка моя, твердила по дороге непривычные слова, но — странное дело! — только эти слова успокаивали. Медленно-медленно поднялась на второй этаж, прислоняясь иногда к перилам, чтобы отдышаться.
Нажала звонок.
Появилась вовремя. Бледная Тоня с кряхтеньем укладывалась на кушетку: «Поправь плед сбоку, а то дует».
При ярком солнце стало заметно, что сестра изменила прическу. Всегда негустые, но заботливо уложенные волосы отросли и стали пышнее, отчего лицо казалось меньше, зато сильнее выдавался вперед нос. Сходство с покойным отцом бросалось в глаза сильнее обычного, но теперь это сходство пугало. Догадка возникла сама по себе и тут же перестала быть догадкой, превратившись в уверенность, от которой во рту стало сухо, точно бумаги наелась.