Против часовой стрелки

Катишонок Елена

Туг же представила завтрашний день: праздничную службу в храме, розговены на кладбище, ярко-желтую Тонину пасху в неизменной крахмальной салфетке, разноцветные яйца. И могилы, могилы, могилы: родители, Федя, брат, Даша…

Нас только двое.

Перед Всенощной прилегла отдохнуть. «Отдай! — донеслось из детской, — отдай сейчас же, а то я маме скажу!» И Лелькин голос: «Не вопите, я говорю по телефону».

Усталость, сговорившись с желтой таблеткой, позволили задремать и даже увидеть сон, но странный и тягостный, будто не сон вовсе, а один повторяющийся

кадр из какого-то фильма: женщина с узелком в руке поднимается по узкой песчаной тропке. Видна только спина в пальто, а на голове — совсем неуместная шляпка, лихо сдвинутая набок. Тусклый свет: то ли сумерки, то ли собирается дождь, поэтому не понять, кто это, но и спина, и походка выдают пожилой возраст. Вокруг зеленые холмы, и хотя ни людей, ни домов не видно, Ирине вдруг показалась очень знакомой тропка, по которой…

— Я тебя не разбудила? — тихо спросила внучка. — Не могу найти свои ключи, а мне уходить…

— Который час? — всполошилась бабушка, моментально забыв скучный сон.

— Полтретьего. Я к Тоне собираюсь; поедешь со мной?

— Мы с ней вечером в моленной…

Но Лелька замотала головой:

— Не придет она в моленную. И завтра тоже. — Села на тахту, вытянув ноги в джинсах, и закончила: — Хочу… — она помедлила, — повидаться, — и посмотрела на часики, не на бабушку, чтобы та не заметила подсунутого слова, точно ее глаза были зрячими — или нужны были глаза.

Да бабушка и не смотрела, торопливо нашаривая ногами тапки.

Третьего мая, в Великую субботу, она вошла в залитую солнцем столовую, где три недели назад они с сестрой так весело хохотали.

У кушетки, где лежала Тоня, стояла, наклонившись, Таточка в летнем платье и брызгала зачем-то из пульверизатора на подушки, простыни и легкое покрывало.

— Лосьон такой, — пояснила и обняла тетку, — ой, да вы вдвоем, вот у мамуськи праздник сегодня!

Проходя мимо Ольги, шепнула: «Недолго, ладно?»

Ирина наклонилась поцеловать сестру, но Тоня резко отвернулась:

— Не целуй; рядом сядь. Вот так.

Сестра опустилась на тот же стул, где сидела в последний раз, и от этого показалось, что была здесь только пару дней назад; а как Тонька переменилась!.. Отросшие волосы больше не казались пышными, слипшиеся пряди были зачесаны назад, и лицо резко выделялось высоким костистым лбом, а челюсть стала крупнее, и зубы выпирали насильственной улыбкой. Под легким пикейным покрывалом неподвижно застыло что-то большое и пухлое, а руки, желтые и худые руки, лежали сверху.

— Дохожу, — ответила на незаданный вопрос, — Бог даст, дотяну до Воскресения Христова. Всенощная сегодня… — чуть повела головой по подушке, — постой за меня, сестра. Нас ведь только двое… пока еще.

Кивнула на буфет, где стоял горшок с гиацинтами:

— Невестка твоя была. Терпеть не могу цветы в горшках! Я, конечно, ничего не сказала, поблагодарила — и все. А срезать жалко. Пусть стоят… — Тут же, другим голосом: — Таточка, духовка!

И снова перевела взгляд на сестру:

— Забегалась она совсем. Спозаранку с тестом

да вокруг меня танцует, а я только гоняю ее: боюсь, сгорят.

Ирина вовремя удержалась, чтобы не сказать о севших пасхах: Тоне знать ни к чему. Подошла к буфету рассмотреть цветы поближе.

— Хороши! А пахнут-то как! Я знаешь кого вспомнила? Покойного Германа жену: у нее перманент всегда такой был, точь-в-точь гиацинты; помнишь?

— Разумеется, помню, — недовольным голосом отозвалась Тоня. — Я спросила как-то, у кого она завивается. Ни у кого, говорит; у меня сами вьются.

— Может, и сами, — пожала плечами сестра, думая совсем о другом, — как знать.

— Ты, Ирка, простофиля, каких поискать! — Тоня с досадой пошевелилась, и дочь сейчас же подбежала с пульверизатором, но та раздраженно остановила ее руку: — Да убери ты эту клизму, ей-богу; дай поговорить. — И продолжала: — Перманент как пить дать. Кстати, я недавно ее встретила. Никогда бы не узнала, да она сама ко мне подошла.

— У тебя глаза хорошие — чего ж не узнала?

— А то, что она прическу поменяла! Волосы, знаешь, теперь назад зачесаны, она отрастила их, а сзади — вроде как у тебя, шпильками заколоты, только потолще, как хороший голубец. Ты, говорю, Лариса, богатая будешь: не узнала я тебя.

— А она что?

— Заплакала. Мне, говорит, Тонечка, никакого богатства не надо, лишь бы Карлушка поближе был. Он женился на немке и уехал в Германию, в демократическую. Лариса в гости ездила, хоть так внуков повидать; а их пригласить — куда? У нее одна…

— Мамусенька, лекарство, — Тата держала стакан.

Тоня обхватила обеими руками дочкину шею и осторожно села на постели. Пока она с усилием глотала, Ольга заметила крупные желтые ключицы над кружевом рубашки и не успела вовремя отвести взгляд. «Глотать больно», — пожаловалась крестная. Сделала еще глоток и отвела стакан:

— Довольно. Сестра, чаю будешь перед моленной?

Ира покачала головой.

— А ты, коза? — Тоня повернула голову к крестнице. — Тоже не будешь? А то Таточка сделает… Как твоя голова, болит?

— Ничего страшного, тетя Тоня. Я анальгин пью.

Ольга посмотрела на часы:

— Нам вообще-то пора, я бабусю в моленную провожу.

— Сколько можно анальгин пить, — нахмурилась крестная, — надо хорошему врачу показаться, а то — анальгин… Или знаешь что? Гомеопатия очень хорошо помогает! Какие-то капли есть, только я сейчас название не помню… Таточка, посмотри духовку, сколько раз говорить, Господи!

Когда дочь выскользнула за дверь, Тоня сказала:

— Давай прощаться, сестра. Сначала с тобой, потом с Лелинькой.

Ольга, с опущенными глазами, мысленно подбирала слова разуверений, а бабушка, несмотря на Тонины протесты, склонилась над кушеткой:

— Прости, Тоня, — и крепко поцеловала в губы и запавшие щеки, — прости.

— Сестра, — Тоня тревожно понизила голос, — не дай ей… зубы мои не дай вырвать. Мне золота не жалко — жалко Фединой работы! Да и как я, — она улыбнулась, — как я на глаза ему покажусь беззубая? Не дай, Ирка!..