Против кого дружите?
Шрифт:
Сделав несколько звонков по телефону, Моргунов признался, что поездка на адмиральском катере сорвалась.
– Евгений Александрович, познакомьте с Шульженко! – умолял Петя.
Клавдия Ивановна в те дни гастролировала в Евпатории и жила в нашей гостинице.
– А это как вести себя будете, – парировал Моргунов.
– Старшина! – позвал Петя.
Вошел старшина.
– Дженерал Моторс, ступай с ним, – напутствовал Моргунов.
И я проследовал за старшиной.
Через десять минут в милицейской «раковой шейке» мы подъехали к высокому забору из красного кирпича
– Ну? – спросил старшина.
– То есть? – переспросил я.
– У вас есть во что? – настаивал старшина.
– Нет у меня ничего, – отрицал я.
– Ясно, – вздохнул старшина и побрел вдоль забора.
Через некоторое время он вернулся с канистрой сухого вина и только тут до меня дошло, где я. Мы поехали прочь от красной стены винзавода. Вино тоже оказалось красное. В стаканах оно походило на чай. Помешивая этот «чай» чайными ложками, Петя, Моргунов и я начали прием посетителей. Посетители шли один за другим. Все они ломали шапки и просили о снисхождении.
– Ну хорошо, – осаживал их Моргунов. – С вас штраф. Пятнадцать рублей.
– Многовато, – шептал ему я.
– Вот инспектор говорит – восемь. Скажите спасибо инспектору.
Посетители благодарили, платили, а Моргунов выписывал им квитанции, вырывая листки из своей записной книжки. Набрав таким образом некую ощутимую сумму, Евгений Александрович решил подвести черту, и Петя закончил прием.
– Познакомьте с Шульженко! – опять занудил он.
– Ну что с тобой делать? Едем! – хлопнул Моргунов его по спине.
На милицейском мотоцикле с коляской мы тронулись в путь по центральной улице. Впереди за рулем капитан Петя. Я сзади на козлах, Евгений Александрович размахивал шляпой, приветствуя народ из коляски. Народ отвечал ликованием, видя живого Бывалого. Мол, «Пес Барбос», «Самогонщики»!..
Я-то с голодухи, без завтрака, действительно захмелел. Тормознули. Чуть не влетели в канаву возле гостиницы. Рядом стояла телега с запряженным тяжеловозом.
– Кто хозяин кобылы? – рявкнул Моргунов.
– Я. – Из канавы показалась седая голова.
– У вас права есть на вождение кобылы? – не унимался Евгений Александрович.
– Да пошел ты! – отмахнулся седой.
– Вы как разговариваете? – строго подключился капитан Петя (он ведь был в форме).
– А чего? Я ничего, – осадил седой. – Сколько лет живу, никогда на вождение коней права не надобились.
– Коней! А у вас? Кобыла! С вас рубль двадцать! – подвел черту Моргунов, выписывая квитанцию из своей записной книжки.
Из канавы высунулись еще несколько недоуменных голов с лопатами.
– Да он у нас лучший работник, начальник! Мы бригада коммунистического труда!
– Разговоры! – оборвал их Петя-капитан и, газанув, развернул мотоцикл к подъезду гостиницы.
Когда Моргунов, представившись, постучался в дверь номера Клавдии Ивановны Шульженко, в ответ раздался голос ее компаньонки:
– Клавдия Ивановна отдыхает. Зайдите позже.
– Хорошая женщина. «Синенький скромный платочек…» – запел Моргунов и натурально заплакал в ответ на немой вопрос топтавшегося в холле
Распрощавшись во дворе гостиницы с милиционером, Евгений Александрович завидел на балконе Михаила Наумовича Калика в сомбреро и шортах.
– Ну что, Миша, все в корзину снимаешь?
– А ты все для Марии Ивановны, для Марии Ивановны? – нервно парировал режиссер.
На этом и завершилось пребывание Моргунова в солнечной Евпатории. Ибо после этого краткого обмена мнениями Калик распорядился завтра же отснять Моргунова и срочно отправить в Москву.
Напоследок перед отъездом Моргунов записал благодарность в книге отзывов ресторана и подписался: «Олег Стриженов».
Бывают впечатления, которые не дают покоя долгие годы. Носишь их в своей памяти, в своей беременной душе и никак не можешь разродиться, выразить их наиболее полным образом в ролях, или на бумаге, или в любви. Они все требуют и требуют выхода. Не иссякают и не исчерпываются. Не отпускают. Таким отпечатком легла на сердце мне эта давняя киноэкспедиция «До свидания, мальчики». Это прощание с юностью не только моего героя, но и меня самого. И когда выходили мы в море, казалось, что удалявшийся берег отчаливал от меня вместе с молодыми мечтами «О Шиллере, о славе, о любви!», как писал Гена Шпаликов. На смену приходила жестокая реальность профессиональной жизни, где надо вкалывать, пока на тебя ставят, как на скачках в тотализаторе, и не раскисать, если не придешь первым, а, проанализировав свои просчеты, готовиться к новым заездам с прыжками через барьер.
В нашей картине несколько раз, как рефрен, повторяется титр «Помню…»
Помню вечернюю съемку сцены первого поцелуя Володи и Инки при огромном стечении пляжных зевак на одесском Ланжероне. Поистине публичное одиночество.
Помню подводные съемки в холодной пятиградусной воде севастопольской Голубой бухты, на дне которой еще сохранились приборы и декорации фильма «Человек-амфибия».
Помню, как в конце экспедиции с размаху разбил о пирс свою гитару и выкинул ее в море. В Москве у меня была другая гитара.
В Москве я пришел в институт и меня восстановили на моем, теперь уже третьем, курсе с обязательством сдать все общеобразовательные экзамены за пропущенные полгода. В Москве, досняв некоторые сцены (в основном комбинированные кадры) и закончив озвучание, я очутился на раскладушке в саду на даче, совершенно без сил, обложенный нескончаемыми книгами и конспектами, которые мне предстояло наверстывать. Шекспир, Островский, Горький, Чехов и Ибсен слились во мне в единую безысходную драму, из которой я пытался вдруг вырваться рысью верхом на велосипеде по деревне к реке, к лесу, туда-сюда и обратно в сад, на раскладушку, обессилев от сознания долга. Надо!