Против кого дружите?
Шрифт:
– Женя, а ты любил когда-нибудь? – спрашивает Савва из темноты.
«Не знаю», – подумал я.
Но вернемся к красным носкам в 1963-й. Импортные носки, которые подарил Крамаров, оказались малы мне. Я не носил их и продолжал ходить в своих, в отечественных.
Закончился первый курс. Раскрылось окнами желанное лето. В один прекрасный день, как в сказке, мы с Витей Зозулиным пошли на «Мосфильм» с неясной целью. У нас, студентов, существовал нехитрый прием. Слоняясь по коридорам студии, мы время от времени открывали дверь какой-нибудь киногруппы, неловко бормоча: «Ой, извините, я, кажется, не туда попал…» Все это делалось с тайной надеждой: а вдруг кто-то заинтересуется нами и мы выиграем свою лотерею? А вдруг?! Уже на проходной, той, что со стороны правительственных особняков (тогда там жил сам Хрущев), мы повстречали одного из наших студентов с вечернего факультета.
– Вы куда? Ну да, понятно. Поднимитесь на четвертый этаж в группу «Я шагаю по
Мы так и сделали. Нас встретила маленькая экстравагантная женщина неопределенного возраста. Та самая, которая гнала меня на Рижском вокзале во время съемок «Баллады о солдате». Она-то, конечно, меня не запомнила. А я ее еще как! Это была многоопытный второй режиссер Маргарита Александровна Чернова. Она посадила нас почитать сценарий. Сценарий Геннадия Шпаликова. О чем? Ни о чем. Во всяком случае, я тогда ничего в нем не понял. Затем нас показали режиссеру-постановщику Георгию Николаевичу Данелия. Он распорядился сделать фотопробу для Вити Зозулина, а меня вовсе забраковал. Но, как говорила потом Маргарита Александровна, у меня был столь жалостливый вид, что она послала на кинопробу нас обоих. Вот с этой-то фотопробы в роли жениха и началась по-настоящему моя киносудьба. Все завертелось. Назначили кинопробу – сцену на свадьбе.
Я впервые попал в съемочный павильон. Вокруг трудилось много людей. Кто-то подходил ко мне, что-то поправлял, что-то мерил. Каждый из этих работников и все они вместе отвлекали меня. И тогда я отчетливо понял, что если сейчас, здесь мне не удастся собраться, сосредоточиться, обрести так называемое публичное одиночество, то ничего не получится – я завалю кинопробу. И мне удалось. Я выключил их из круга внимания, оставшись один на один с глазком кинокамеры. И все получилось. Через некоторое время меня утвердили.
Впервые я увидел себя на экране в маленьком просмотровом зале генеральной дирекции. Показывали кинопробы художественному совету. Все смеялись, похлопывали меня по плечу, поздравляли. Я вежливо улыбался в ответ, но в душе была буря. Я только что видел на экране сумасшедшего человека, и этим человеком был я. Ведь каждый из нас думает о себе лучше, чем есть на самом деле. Тогда я очень себе не понравился. Да и теперь не в восторге.
И тем не менее я был счастлив! Даже не верилось! Осталось только получить разрешение у нашего ректора Бориса Евгеньевича Захавы. Вот уж действительно, что Бог ни делает, все к лучшему. Меня не приняли в школу-студию МХАТа. Но в школе-студии категорически не разрешалось сниматься в кино. Меня приняли в Щукинское училище. В Щукинском разрешали сниматься студентам. Иногда, в виде исключения. Захава в ту пору сам снимался в роли Кутузова в «Войне и мире» у Бондарчука. Данелия и Бондарчук были друзьями. Вопрос был решен. Борис Евгеньевич благосклонно подписал ходатайство киностудии. Тем более что производство картины не мешало учению. Все снималось в Москве. Мы вышли из ректорского кабинета – я и ассистент по актерам Лика Авербах. Очаровательная женщина грациозно заикающаяся матом. Мы звали ее Лика-Заика. На Арбате торжествовало июльское солнце. Ноги деревенели от радости. Хотелось лететь в детские сны.
– За-за-за-помни этот день, – пропела Лика. – Ты никогда уж не бу-бу-будешь са-са-самим собой.
Действительно, что-то закончилось. И началось что-то еще неведомое. Моя жизнь перестала быть только моей жизнью. Она становилась частью жизни общественного сознания, которым тогда еще оставалось наше кино.
Вскоре меня постригли под ноль. Сцены снимали вразнобой. Не по последовательности сюжета, а по производственной необходимости. Иногда начинали «лысую» сцену, не заканчивали и на другой день снимали меня с волосами, для чего использовали парик, сшитый под мои естественные волосы. Когда же вновь возвращались к «лысой» сцене, волосы уже чуть-чуть отрастали. На глаз не было заметно, но на экране, на крупных планах, разница была очевидной. Поэтому меня снова и снова стригли наголо. Причем только определенным номером машинки. Рабочие смены, как правило, начинались довольно рано, часов в семь или восемь. Мне было лень специально приезжать на студию за час до начала смены для очередного «облысения». И я договорился с гримером, что накануне буду стричься в ближайшей районной парикмахерской. И вот представьте себе картину: с перерывом в два-три дня в парикмахерскую приходил лысый молодой человек и требовал, чтобы его еще раз постригли под ноль, причем обязательно определенным номером машинки. Меня принимали за городского сумасшедшего. Надо сказать, что и Никита Михалков считал меня поначалу не то чтобы сумасшедшим, но человеком слегка странным, может быть, из-за присущей мне тогда особенной непосредственности. Я же в ответ считал его слегка пижоном. Как-то Данелия пригласил меня на прослушивание музыки к фильму, которую привез Андрей Петров. Хотел проверить ее на мне. Среди других мелодий Петров показал и теперь хорошо известную тему нашего фильма. Георгий Николаевич спросил меня, какая мне понравилась больше. И я угадал, назвал именно ту мелодию, которую сейчас знают почти все:
Бывает все на свете хорошо.В чем дело, сразу не поймешь.А просто летний дождь прошел,Нормальный летний дождь…Гена Шпаликов написал этот текст, сидя в ресторане «София», что напротив памятника Маяковского, во время съемок нашего с Никитой прохода над автомобильной эстакадой.
Гена Шпаликов тогда был влюблен в свою невесту Инну Гулая. Нас, студентов уже второго курса, отправляли автобусом на общественные работы, на овощную базу. Гена пришел провожать Инну. Они стояли в обнимку, очень счастливые. Так и запомнились мне тогда – очень счастливые. На базе я видел, как лошадь мочилась в квашеную капусту. С тех пор никогда не покупаю в магазине банки с этой самой капустой. На базе ребята кидались картошкой и случайно попали в меня. В губу. Губа распухла, и я не снимался несколько дней. Разучивал в институте вместе с Никитой мелодию песни. Я пел эту песню под собственный гитарный аккомпанемент в сцене первого своего появления в фильме, у Кольки дома. Я не умел еще играть на гитаре, имитировал. Мое пение не вошло в окончательный монтаж. Осталась только сцена в финале, где Никита поет нашу песню на эскалаторе метрополитена. Я не спел на экране. А на гитаре играть научился. Позже – «Крутится, вертится шарф голубой». Но эта популярная мелодия звучала уже в следующей моей картине «До свидания, мальчики». До этого еще надо было дожить. Надо было дожить и до того, как «А я иду, шагаю по Москве» заорали пьяные в сумеречных электричках, застонали приторными тенорами по радио солисты советской эстрады, зачеканили на парадах военные оркестры, забили железной поступью почетные караулы перед иноземными лидерами. «Картина-то получается, тьфу-тьфу, – заметил Никита. – Будет успех». И успех был. Может быть, главный успех в моей жизни. Успех-паспорт, звездный билет. Чтобы я ни сделал в дальнейшем и на сцене, и на экране, все равно имя мое у зрителя в первую очередь будет ассоциироваться с той первой главной ролью. Честно говоря, я тогда по-настоящему недопонимал своего счастья. Что попал не просто в кино, а именно в свое кино, в свой мир, в свою эстетику.
Божьим промыслом поэтика Гены Шпаликова, режиссура Георгия Данелия, камера Вадима Юсова, музыка Андрея Петрова, наши актерские интонации соединились, срезонировали в единое настроение или впечатление, «импресьон», говоря по-французски. «Я шагаю по Москве» стала первой отечественной импрессионистской картиной, картиной почти не связанной с социумом, потому и жива до сих пор. Гена хвалил мою работу в фильме. Даже сравнивал с Чаплином. Я же воспринимал многочисленные комплименты, посыпавшиеся на меня со всех сторон, со смешанным чувством. С одной стороны, был, естественно, рад. С другой стороны, мне казалось, что это какая-то случайность или даже обман, который скоро раскроется, и все кончится для меня позором. Сам себе опять же не нравился. Только через несколько лет, в очередной раз пересматривая картину по телевизору, до меня дошло, что сработал неплохо.
В конце 70-х один мой приятель разводился с женой и попросил приютить его на несколько дней. Дело было летом, мои были в отпуске, и я согласился. На свою голову. Приятель относился к тому сорту людей, которые стараются переложить свои проблемы на других. Он измучил меня своей постоянной рефлексией. Но в благодарность за муки, съезжая, подарил книжку «Геннадий Шпаликов. Избранное». Я раскрыл ее и заплакал. Не от излишней сентиментальности. Просто Гена никогда не читал этой книги. Она вышла посмертно, через некоторое время после его самоубийства.
Случилось все в Переделкине, в писательском Доме творчества. Григорий Горин рассказывал мне, что первый вошел тогда в Генин номер. Первый увидел свершившееся.
Не прикидываясь, а прикидывая,Не прикидывая ничего,Покидаю вас и покидываю,Дорогие мои, всего!Все прощание – в одиночку,Напоследок – не верещать.Завещаю вам только дочку –Больше нечего завещать.У него было много стихов об этом:
Ах, утону я в Западной ДвинеИли погибну как-нибудь иначе,Страна не пожалеет обо мне,Но обо мне товарищи заплачут…Я к вам травою прорасту,Попробую к вам дотянуться,Как почка тянется к листуВся в ожидании проснуться,Однажды утром зацвести,Пока ее никто не видит, А уж на ней роса блеститИ сохнет, если солнце выйдет…Не приоткроет мне оноОпущенные тяжко веки,И обо мне грустить смешно,Как о реальном человеке.А я – осенняя трава,Летящие по ветру листья,Но мысль об этом не нова,Принадлежит к разряду истин.Желанье вечное гнетет –Травой хотя бы возвратиться.Она из мрака прорастетИ к жизни присоединится.