Против «мессеров» и «сейбров»
Шрифт:
Теперь, похоже, пришла и моя очередь. Васько настаивает:
– Сережа, не обижайся, ты нас всех слышал. Слышал, как мы тебе пели?
Делать нечего. Соглашаюсь:
– Слышал, конечно.
– Ну, а чего же ты не хочешь нам спеть? Не по-товарищески поступаешь!
Это сильный довод. Действительно, я вроде нехорошо поступаю. Александрюк нажимает:
– Ты, Сережа, не смущайся, мы никому не скажем, что ты пел.
Никаких возражений я подыскать больше не могу: надо петь.
– Ладно, ребята, уступаю. Что вам спеть?
Васько наготове:
– Да самую свою любимую.
Надо сказать, что тогда славился своими неаполитанскими
– Хорошо, спою «О, Мари».
Видимо, только уютной фронтовой обстановкой да ста граммами и хитрым подходом ребятам удалось «распеть» меня.
Первый куплет я закончил благополучно, правда смешки вроде были, но чуть слышные. Но в конце второго куплета я буквально вошел в раж:
Сон мне верни, о Мари!..Кто-то прыснул, засмеялись. С верхних кроватей стали свешиваться – то ли чтобы лучше слышать, то ли чтобы видеть. Вдруг раздается грохот: кто-то не удержался и полетел на пол. Теперь хохот стал общим. Дохохотались до того, что свалился еще один слушатель. На другой день один летчик ходит с перевязанной рукой, другой волочит ногу. Командир, узнав о сольном концерте, вызывает меня:
– Байда, мы за месяц никого не потеряли, а ты за одну ночь двух летчиков из строя вывел. Запрещаю тебе петь!
От большего наказания меня спасла только плохая погода: мы несколько дней не могли подняться в воздух. С тех пор на все предложения спеть я отвечал, что командиром мне петь запрещено. Ребята улыбались, но на просьбе не настаивали.
Познань
Через несколько дней приходит приказ: перелететь в Познань. Мы в недоумении: наш грунтовой аэродром совершенно раскис, даже машины с трудом проезжают по вязкой земле. Но приказ есть приказ. Командир полка собирает нас, сообщает приказ и говорит, что взлетать будем завтра рано утром, после ночного морозца. При взлете нельзя поднимать хвост, чтобы не скапотировать – то есть не перевернуться.
Наступает утро. Мы с трудом выруливаем: Куманичкин впереди, я справа-сзади, метрах в 15. Начинаем взлет, машина еле движется, кажется, вот-вот перевернется, но с ростом скорости она становится устойчивей. Вот она оторвалась! Теперь вторая опасность – как бы не сорваться в штопор, но «лавочкин» не подкачал. Я набираю скорость и пристраиваюсь к Куманичкину.
Понемногу прихожу в себя после такого акробатического взлета. Линия фронта далеко впереди, и воздушного противника ждать не приходится. Я смотрю на ведущего – его самолет как бы застыл в воздухе, – и позволяю себе роскошь подойти поближе к «Барону» и стать справа-сзади от его машины, метрах в 50. Голова Куманичкина немного склонилась, он, видимо, рассматривает карту полета. Я позволяю себе вторую роскошь: начинаю рассматривать расстилающуюся под нами местность. Везде снег. Белые поля чередуются с зелеными пятнами леса, изредка попадаются дымящиеся населенные пункты. Это все еще горящая Польша: здесь немцы еще продолжали все жечь при отступлении.
Вдруг впереди показывается город. Сейчас я уже не помню его названия, но он даже сверху показался мне каким-то аккуратным, и ни одного дымка! Видимо, здесь уже не было сопротивления. Высота небольшая, и я успеваю заметить несколько остроконечных домов. Только тогда я начинаю понимать, что это уже немецкий
Но сейчас все казалось очень обыденным... Мерно гудел мотор, внизу чаще проносились города и деревушки. Наконец показался большой город: большие здания даже издали производили впечатление. А вот и длинная белая полоса со стоящими возле нее крестиками самолетов. Ведущий выпускает шасси, идет на посадку, я следую за ним. Мы касаемся земли, самолет бежит без обычных колебаний. Под нами бетон – это первая немецкая бетонная взлетно-посадочная полоса. Мы заруливаем на стоянку и становимся рядом со старыми знакомцами – «Фокке-Вульфами-190». Какие они сейчас мирные! Только стволы шести пушек хищно нацелились вперед. В воздухе они сеяли смерть, а теперь уже никогда больше не выпустят ни одного снаряда...
Нас разместили на отдых на вилле какого-то фабриканта, и после ужина мы с удовольствием растянулись на мягких перинах. Положение завоевателя имеет и свои крупные преимущества!
На другой день начинается обычное боевое дежурство. Попарно мы дежурим в кабинах, но фронт далеко, уже на реке Одер. Мы чувствуем, что ждать налетов не приходится, и это расслабляет. Тогда мы вылезаем и начинаем осматривать немецкие самолеты, затем очередь доходит до огромных ангаров. Они буквально начинены полусобранными самолетами. Оказывается, мы ходим по цехам огромного самолетостроительного завода, выпускавшего «фокке-вульфы». Сколько их здесь, так и не взлетевших? Сколько же надо было бы вести с ними воздушных боев?
Наконец эта мертвая техника начинает как-то подавлять нас. Ходишь как по кладбищу с рядами мертвецов... Мы снова выбираемся на аэродром. День уже заканчивается, и я отпрашиваюсь у Куманичкина посмотреть, как устроились наши техники. Иду по заснеженной дороге по краю аэродрома и вдруг замечаю что-то чернеющее из-под снега. Отбрасываю снег и отшатываюсь: под снегом проступает человеческое тело в зеленой шинели. Это убитый немецкий солдат. В стороне второй, третий. Видимо, они погибли, защищая аэродром, а хоронить их было некому и некогда.
Техники наши жили в служебном помещении. К лежащим по соседству мертвецам они привыкли, но старались обходить их стороной. Таких «подснежников» много лежало тогда по дорогам Германии. Простившись с техниками, я засветло поспешил к себе на ужин, но был остановлен двумя танкистами:
– Эй, земляк, куда спешишь? Да ты никак летчик! Как на грешную землю попал?
– Да вот на вас посмотреть собрался, а то прикрываешь вас, а не знаешь кого.
Так, слово за словом, мы познакомились. Оказалось, что это и на самом деле мои земляки, откуда-то из-под Полтавы. Это событие необходимо было отметить, и через час я уже сидел с танкистами за столом и пил за дружбу танкистов с летчиками, за прекрасный танк Т-34 и за не менее прекрасный самолет Ла-7 (на него мой полк был перевооружен в июне 1944 года, когда я выздоравливал после ранения).