Против неба на земле
Шрифт:
– Знаю. Но некоторым помогает. – И неожиданно, врасплох: – Как у психологов с игрой? Которая по жизни.
– Это необходимо?
– Еще как! Игра умножает случайности. Проявляет скрытые неожиданности. Жизнь прошла в тени игр – не разъяснить непонятливым...
Разглядывает его в упор:
– Шпильман – это как понимать?
– Я не Шпильман. Шпильман остался на вешалке. Я теперь Капелюшник. Фарфурник. Насмешник Лец. Назначенный увеселять подверженных меланхолии. Тридл дидл‚ дидл дудл‚ – где ваша вешалка‚ моя госпожа?
– Поздно‚ Капелюшник‚ – отвечает грустно‚ так грустно‚ что могут пролиться слезы. – Уже ночь...
13
Постель
– Шпильман‚ – скажут назидательно. – Поклонение плоти ведет к язычеству.
– Что бы вы понимали‚ – ответит Шпильман. – Прикосновение рук как прикосновения души.
И будет прав...
Засыпают постояльцы.
Утихает дом временного пристанища.
Замирает движение на шоссе‚ и по горной дороге‚ в глухоте ночи‚ трогаются в путь боевые центурии.
Впереди едет порфирородный властитель‚ восседая на арабском скакуне‚ молчаливый и неподступный‚ и никто не знает‚ куда он направляется. Рубленное тесаком лицо. Глубокая складка на лбу. Глаза холодного пламени, руки в мохнатой поросли, пурпурная тога цвета пламени – кровь темнеет на тоге к устрашению врагов. Следом шагают велиты с дротиками‚ гастаты – метатели копий‚ принципы в панцирной броне‚ грузные‚ грозные‚ испытанные в боях гоплиты. Несут наизготовку литавры. Боепоходные трубы. Вздымают знаки неодолимого легиона‚ всякого превосходящего отвагой. Блик на мече. Блик на броне. Перепуганные окрестности воют в смертной тоске‚ обдирая послушные колени‚ а перед повелителем бегут проворные слуги‚ обмазывают пальмы липучим жаровым составом‚ чтобы стройными‚ ввысь вознесенными факелами освещали путь земного бога‚ златозарного и венценосного.
Помечено в достоверных источниках: овца объягнилась львенком в минуты его зачатия – знаком великого могущества. Скреб ногтями утробу матери‚ дабы поскорее родиться и покорить этот мир. Помечен к величию тайной приметой – рассеченной изнутри губой‚ хоть и не всякому заметно. Страдает перемежающимся мужским бессилием‚ но это государственная тайна‚ за разглашение которой карают мучительными смертями. Поклоняется огневой стихии‚ а потому верные ему легионы выжигают поселения на пути‚ палом вылизывают посевы‚ штурмом взятые города в пламени возносят к облакам. Огонь притягивает его‚ зачаровывает‚ вздымает муть со дна‚ отчего происходит разжение похоти к неотложной потребности‚ и после каждого пламеносного пиршества пригоняют на аркане прекрасных полонянок – ему на выбор.
Страхи развлекают его. Боль тешит. Насилие уводит от пресноты обитания. К рассвету выезжает на равнину‚ оглядывает совиным взором мертвые соленые воды‚ суров и немногословен:
– Приведите.
Приводят.
– Еще.
Бегут. Подгоняют. Связывают руки за спиной. Пленники стоят кучно‚ ёжатся‚
Милосердие расслабляет воина‚ заслуживая осуждения. Земной бог командует:
– Бросайте.
Их скидывают с обрыва в воду‚ и он глядит завороженно‚ округлив глаза‚ ненасытный от рождения в жгучей своей любознательности, как пленники выскакивают на поверхность с шумным всплеском‚ вытолкнутые неведомой силой‚ крутятся на поднятой волне – беспомощные‚ разевающие обожженные рты‚ с нестерпимой резью в глазах‚ которым вскоре ослепнуть...
14
Сон ушел. На часах ночь. Дверь на балкон открыта‚ ветер с Соленого моря – вкрадчивый и тревожащий – надувает комнату к полету. Ежик-полуночник бродит по балкону‚ вынюхивая необследованные пространства. Факелом горит пальма – прихоть неуловимого пиромана. Мухи выдают нынешних повстанцев. Рука тянется на другую половину постели‚ но там лишь прохлада несмятой простыни.
Шпильман не спит до рассвета и ранним утром бежит на берег‚ чтобы смыть пелену беспокойства. Серые облака зависают над головой. Прохлада у воды‚ что удивительно после вечерней жары. Голуби с воробьями – где их нет? – грудью кидаются на невидную пищу: кому крошка со стола, а кому обед. Прохаживаются угольные птицы‚ словно выточенные из черного дерева, старожилами посреди пришельцев‚ взлетая‚ выказывают светлоту оперения. Плавающий поодаль располагается на прежнем месте, будто не уходил с вечера для продолжения разговора:
– Сидел в самолете меж двух женщин, размерами поражающих воображение. "Застегните ремни!" – сказали. "Мне мал", – призналась соседка у окна. "Мне тоже", – соседка у прохода. Принесли ремни, нарастили по талии, и я полетел в новую жизнь. Как в отдельном купе. Бюст слева и бюст справа.
Шпильман улыбается. Он улыбается тоже:
– Переезд, как удар по чувствам. Звук‚ цвет‚ свет‚ камень‚ камень‚ камень – разгул ощущений… Приехал – затерялся на улицах; языка не знал, ни единого слова, голоса вокруг, словно пение птиц в лесу.
– А теперь?
– Теперь лучше. Внуки – мои учителя... Усаживаемся на полу, отхлопываем в ладоши, запеваем дружно про царя-дурака: "Ахат, штаим, шалош, ани Ахашверош…"
Пауза.
– В их годы я пел в хоре: "Когда был Ленин маленький‚ с кудрявой головой..."
Проявляется солнце‚ низкое‚ смытое‚ в зыбких очертаниях. Туристов гонят по берегу – насытить оплаченное любопытство. Вода в море послойная‚ поверху охолодавшая за ночь‚ понизу сохранившая прогретость. Горы за морем – их не видно. Горы этой стороны просвечены до последней складочки. Плавающий поодаль говорит:
– В том краю‚ откуда я приехал‚ жизнь шла медленно‚ а здесь проскакивает быстро. Что несправедливо. В том краю‚ откуда я приехал‚ было спокойнее за эту землю…
15
А угрюмый недоросток с непроявленными половыми признаками‚ затюканный сверстниками за мужскую свою никчемность‚ уже входит под тайные своды‚ где заготовлен взрывной заряд и обещаны ему семьдесят две девственницы в просвечивающих шальварах – одна за одной‚ одна слаще другой‚ ожидающие на Небесах его скорого и шумного появления‚ чтобы удовлетворить самые буйные подростковые фантазии...