Против неба на земле
Шрифт:
Вскричал в скорой догадливости:
– Жид сей! Умыслив деяние... Которое непопустительно... Плесни от широты сердца‚ чтоб жизнь пошла ахальная!
Высосал ковшик до дна: "Одномоментно‚ други‚ одномоментно!"‚ высосал другой: "Паче чаяния!"‚ выдул изо рта огневой факел и покатил далее на сатисфакцию‚ дабы истрепать врага до излишней крайности. Сидел ровно‚ глядел зорко‚ вопрошал по-читанному встречные пространства:
– Оборону от клопов держали?..
Канцелярист Шпендорчук‚ притомившись‚ восседал у старосты за столом‚ отстегнув у мундира верхнюю пуговку‚ перехватывал до обеда глазунью из дюжины яиц‚ не оставлял без внимания сливовицу‚ употевал от чая с черешневым вареньем при заполнении начальственной паузы‚ вёл доверительные беседы:
– Которые народы. Послушания не приемлют. За
Жена прибежала в баньку‚ сообщила шепотом: "Ой вей‚ Аврум‚ на подходе кутузка – каторга – кандалы – Сибирь!.." Но Шпильмана не легко испугать. Шпильман не всегда знал‚ что ему надо‚ нутром угадывая, чего не надо‚ и этого было достаточно для уклонения от невзгод. Он не желал в Сибирь‚ ни в коем случае‚ а потому подкрутил пейсу‚ вышиб затычку у бочки и спустил спирт в реку по скрытому протоку‚ избежав кутузки-каторги-кандалов.
Удача от неудачи – не всякому доступно.
А в реке на отмели стояли коровы. У коров – полуденный водопой. Пастух дудел в сопелку из бузины‚ стадо хлебало пьяную воду‚ не могло нахлебаться – и закружились тугодумные головы‚ пробудились из дремы женские потребности‚ побежали гурьбой к быку‚ чтобы покрыл немедля. А бык был‚ что за бык! – страшнее страшного: в силе‚ славе и могучей дикости. Бык поглядел – бегут на него дойные коровы‚ словно бзык напал, мычат томно от взыгравших вожделений: хвост задран, глаз в дурной пелене‚ сосцы торчком‚ как надерганные‚ вымя налитое‚ неподъемное‚ шлепает наотмашь по крутым бокам. Бык перепугался: одному не управиться – затопчут‚ и поскакал прочь‚ вскидывая ноги‚ словно теленок на лугу. Углядел урядник в своем остолбенении‚ что скачет на него свирепый бугай‚ набычив рога‚ и припустил дробным поскоком‚ топая казенными сапогами‚ шашкой выписывая каракули по пыльному тракту. Бык за урядником‚ коровы за быком‚ пастух с дудочкой за коровами...
Шел к рынку увертливый Шмуль‚ не брезговавший недозволенными гешефтами‚ видит – бежит на него урядник с шашкой на боку‚ и помчался от него во всю прыть‚ чтобы не попасть в блошиную каталажку, ибо случалось подобное, и не однажды. Урядник за Шмулем‚ бык за урядником‚ коровы за быком‚ пастух за коровами...
Шагал по улице Янкеле-бедолага‚ задолжавший всем и каждому‚ смотрит – бежит на него Шмуль‚ которому не вернул две полушки с прошлого лета, и не вернет, наверное, никогда. Шмуль за Янкеле‚ урядник за Шмулем‚ бык за урядником‚ коровы за быком‚ пастух за коровами...
Стояла у ворот теща Янкеле‚ въедливая старуха‚ которую он грозился истолочь‚ видит – бежит на нее зять‚ чтобы исполнить намерение‚ и запрыгала по улице – откуда что взялось. Янкеле за тещей‚ Шмуль за Янкеле‚ урядник за Шмулем‚ бык за урядником‚ коровы за быком‚ пастух за коровами...
Вышел из дома канцелярист Шпендорчук на акцизную службу-старание‚ дабы продлить оную с похвалой‚ видит – толпа‚ пыль до небес: все бегут и все на него. Измена. Злодейства. Бунт на скопищах. Еврейский бунт‚ бессмысленный и беспощадный, – переняли‚ пархатые! Шпендорчук вприпрыжку от тещи‚ что оскорбительно и позорно. Теща вприскочку от Янкеле‚ что натужно и огорчительно. Янкеле впритруску от Шмуля. Шмуль рысцой от урядника. Урядник скоком от быка. Бык галопом от коров. Коровы иноходью от пастуха. И убежали за горизонт‚ что удивительно и неправдоподобно...
Вот картина‚ достойная изумления‚ укоризны и порицания!
А Шпильман сидел в баньке над речкой‚ накручивал пейсу на палец и курил новые запасы спирта‚ который пылал жарким пламенем в человеческой утробе‚ от чего возгорались сердца‚ пробуждался аппетит‚ в припляс шли ноги.
Чем же оно закончилось? Тем оно и закончилось. Хупу поставили в пятнадцатый день месяца Ав: нет лучшего дня для соединения сердец. На свадьбу явились мастеровые – жестянщик Блехер‚ литейщик Гиссер‚ столяр Тышлер‚ Фарфурник с Гуральником‚ Ткач с Пекарем. Веселил гостей Беня Пукер‚ завиральных дел мастер‚ – как без него? "Нынче бульба‚ завтра бульба. В хлебе бульба‚ в рыбе – бульба..." Душу надрывал горбатый печальник Фиделе – стоном на скрипичной струне‚ так надрывал‚ что все изошли плачем‚ будто на похоронах. Пришлые клезмеры ублажали сердца: кларнет с трубой‚ флейта с цимбалами‚ барабан с тарелками: "Бам-бада-дам‚ бада-тири-дам..." – даже старая Цирля
Он любил ее до самой смерти‚ не мог наглядеться – желанную к ночи и желанную под утро‚ хорошевшую безмерно в минуты прикосновений. От радости голубели ее глаза‚ опушались посеченные пряди‚ привядшие губы расцветали в неутоленном зове, спелые‚ влажные‚ наливные‚ в несмелом раскрытии женских сокровенностей‚ а она – в благодарность за подаренные ликования – выносила мужу семь сыновей‚ Шпильмана за Шпильманом‚ красавца за красавцем‚ зачатых в полноте ощущений. Семь сыновей – семь свечей: Фишель привез их к отцу с матерью‚ и всё местечко сбежалось взглянуть на Божий подарок. К чужой радости не прилепишься‚ в чужое счастье не протиснешься‚ – такие сыновья‚ таких не бывает на свете! Их даже хотели украсть‚ одного хотя бы‚ самого крохотного‚ самого приглядного‚ с золотистыми локонами‚ в бархатной ермолке‚ звали его Гершеле‚ Гершеле-мизинчик‚ – к этому приставили охрану.
– Береги ноги‚ Гершеле‚ – благословил Аврум Шпильман‚ и слеза пролилась в бороду. – Тебе далеко идти...
...Гершеле‚ ай‚ Гершеле! Ростом высок‚ телом силен, духом покоен, – всё‚ что ни делал Гершеле‚ он делал замечательно. Резал сосновые донца‚ гнул дубовые клёпки-боковины‚ стягивал обручами‚ забивал затычки в сливные отверстия‚ выставлял на загляденье бочонки под брагу, ушаты под воду‚ кадушки под муку, крупу‚ моченую ягоду, бочки для засолки грибов‚ огурцов и капусты. Вставал на пороге крохотный Шимеле‚ руки заложив за спину‚ высвеченный золотоволосым дождем до плеч‚ говорил с надеждой:
– Мешаю работать...
Гершеле откладывал инструмент‚ отодвигал в сторону донца с обручами; они усаживались на смолистые стружки‚ и отец спрашивал сына:
– Про кого теперь?
– Про гуся‚ – просил Шимеле.
– Лук репчатый‚ гусь лапчатый‚ червь кольчатый‚ а человек крапчатый... – начал бы Гершеле этаким манером‚ если бы знал русский язык‚ но начинал он иначе и на идиш: – Жил на свете гусь‚ у которого была голова самого большого гусиного размера.
– У тебя тоже большая‚ – говорил Шимеле и приваливался к отцу под бочок‚ опахивая молочным запахом.
– У меня тоже‚ – соглашался Гершеле. – Гусь очень гордился своей головой и носил фуражку с красным околышем, как у господина урядника.
– И у тебя, как у урядника‚ – снова говорил Шимеле и вздыхал от избытка чувств.
– Ну уж нет! У меня фуражка‚ как у скрипача на крыше‚ – мог бы возразить Гершеле‚ но время к тому не подошло‚ а потому он продолжал рассказ и продолжал его так: – Надо сказать тебе‚ Шимеле‚ что это была еврейская улица‚ и дома на ней были еврейские‚ еврейские запахи‚ еврейский мусор‚ еврейское небо над головой‚ а по еврейскому двору ходили еврейские куры с утками‚ цыплята с гусятами‚ клевали еврейский корм. Жил гусь и жил‚ хвастался своей фуражкой самого большого размера‚ а индюки надувались от зависти и буркали с небрежением: "Где украл – где украл?.." Это были заморские индюки‚ которые не считали себя евреями‚ а оттого важничали сверх меры: "Мы по-вашему не едим. По-вашему не пьем. Так себя не ведем‚ а ведем себя не так. У нас и носы другие‚ и лапы‚ и хвосты не здешние. Подкормимся – полетим дальше". – "Куда-куда?.." – волновались куры‚ замирая от восторга. "Вер вейст! – отвечали индюки. – Мы знаем?.." Так они жили на том дворе‚ так проходили дни с неделями‚ и вдруг гусь стал замечать: фуражка наползает на лоб, затем на глаза‚ и не разглядеть из-под козырька‚ где миска с кормом‚ чем занимаются куры с утками‚ как обогнуть яму‚ которая на пути. Понял гусь – голова стала мельчать‚ и ежели не принять срочные меры‚ она обратится в сливу‚ орех‚ а там и в усохшую горошину, что отвратительно и содержит противоречия‚ несовместимые с житейским опытом.