Против Сталина и Гитлера. Генерал Власов и Русское Освободительное Движение
Шрифт:
– Записка должна быть не больше, чем на полстраницы. Никаких ссылок на божественные заповеди, на гуманность или что-либо подобное – это не убедит. В ней должен быть упор на неизбежное ожесточение сопротивления врага, которое, без сомнения, вызовет листовка.
Когда на следующее утро я пришел в главную квартиру, меня тотчас вызвали к Боку. Он поздравил Герсдорфа и меня с успехом нашей докладной записки, переданной им, за своей подписью, дальше по телетайпу: члены партии и комсомольцы вычеркнуты из листовки! Комиссары, однако, остались!
Так один росчерк пера спас жизнь множеству
Первые впечатления в Советском Союзе
Когда началась вторая мировая война, я с семьей жил в независимой и нейтральной Латвии. Мы скоро увидели, что договоры о нейтралитете и о ненападении, заключенные между Сталиным и балтийскими государствами, были аннулированы и сменились нацистско-советским пактом. Берлин отдал три балтийские государства Сталину. Прибалтийские немцы были эвакуированы в Вартегау, и железный занавес опустился над эстонцами, латышами и литовцами. Элита этих народов была частью уничтожена, частью вывезена в Сибирь. Так Гитлер предал Западную Европу.
22 июня 1941 года, без объявления войны, немецкие войска перешли границы Советского Союза. Теперь Гитлер, как он сам официально заявил, мог сбросить маску и выполнить свою миссию защиты Запада. Бывшее – пакт между Берлином и Москвой – будет сделано небывшим. Он приказал начать поход против Кремля с целью освобождения народов Советского Союза от большевистского ярма.
Главная квартира группы армий «Центр» была поначалу перенесена в район Варшавы.
– Примерно через 5–6 недель мы должны быть в Москве, – заявил начальник штаба генерал фон Грейфенберг в своей речи перед офицерами главной квартиры. – Оба офицера из России улыбаются (это были ротмистр Шмидт и я), я прошу вас явиться ко мне, – сказал генерал.
Ни ротмистр, ни я не заметили, что мы улыбались. Эти улыбки возникли, конечно, из глубины наших юношеских воспоминаний. Шмидт был, как и я, офицером императорской русской армии и адъютантом Николаевского кавалерийского училища в Санкт-Петербурге. На русской стороне мы оба пережили празднование 100-летия Бородинской битвы и первую мировую войну. Мы знали трудности преодоления бесконечного русского пространства. Это мы и высказали генералу.
Генерал был очень любезен с нами:
– Может быть, я могу рассеять ваши сомнения, – сказал он. – Дело в том, что со времен Наполеона огромные успехи техники изменили проблему преодоления пространства. Я думаю, вы недооцениваете технические средства, имеющиеся сегодня в нашем распоряжении.
Ну, об этом мы, конечно, мало знали. Однако, мы оба спросили:
– Но будет ли война закончена в Москве?
Грейфенберг улыбнулся:
– Над этим мы не будем ломать голову сегодня.
Первым русским пленным, доставленным в штаб группы армий «Центр», был
До вступления в командование он был комиссаром. Об этом он и заявил откровенно, не подозревая, что по вермахту был отдан приказ о расстреле всех комиссаров. Война началась менее двух суток назад, и он никак еще не мог об этом знать.
Пленный с удивлением рассматривал германских штабных офицеров, одетых в белоснежную летнюю форму. Он тихо спросил меня:
– Видно, всё это графы и князья?
Непроходимая пропасть лежала между привычной ему бедностью и миром этих «блистательных существ».
– Мир этот, – сказал он, – много красивее и, наверное, лучше.
Всё, что он видел, – это хорошо одетые солдаты и офицеры, автомобили и дома по дороге, везде чистота и порядок. Но самое сильное впечатление произвело на него, видимо, корректное обращение и человечное отношение со стороны немцев.
Батальонный командир был отпущен после короткого опроса. Офицер Генерального штаба сказал ему:
– Никому не говорите больше, что вы были комиссаром.
Пленный поблагодарил, может быть и не поняв, почему немец сказал это, но почувствовав благожелательное к себе отношение.
Штаб фронта был перенесен сперва в Барановичи, а затем в Борисов на Березине. Всюду позади прорванной линии фронта Красной армии мы наталкивались на небольшие, а порою и на крупные, отряды из разбитых красных частей, бродившие по окрестностям, иногда еще с оружием в руках.
Так, однажды ночью, заблудившись с моим шофером под Барановичами на лесной дороге, я наткнулся на группу, примерно, из сорока красноармейцев. Когда я заговорил с ними по-русски, они бросили оружие. Это были первые военнопленные, которых я взял почти в одиночку. Я сдал их комендатуре в Барановичах.
Однажды ротмистру Шмидту, вместе с другими квартирмейстерами штаба, пришлось заночевать в одном селе. Германские танковые соединения прорвались на пятьдесят километров вглубь за линию фронта, оставив позади себя разбитые полки и батальоны советской пехоты. Жители села знали, конечно, об этом, и они выставили вокруг, в значительном отдалении, наблюдательные посты, чтобы предупредить ротмистра и его спутников в случае готовящегося нападения красноармейцев.
В эти первые недели войны я объехал в легковой машине множество сёл, большею частью один, иногда с шофером. Фельдмаршал фон Бок поручил мне докладывать ему о положении в городах и сёлах, о пожеланиях населения и о его настроениях. Я изъездил сотни километров; однажды даже проехал до главной квартиры группы армий «Север» и обратно. Бесконечные леса и ширь просторов тогда еще не таили опасности. Везде в городах и сёлах люди нас дружески приветствовали и принимали, как только было преодолено первое смущение. Тем, кто, как я, говорил по-русски, очень быстро открывались двери и сердца. Русское гостеприимство было прежним, несмотря на лишения двух последних десятилетий. На столе появлялось всё, что хранилось в чуланах и погребах, появлялся и самовар, если он еще сохранился в семье. И тогда начинались расспросы о чуждом для них мире – о нашем мире, о котором они не знали почти ничего.