Противоречия: Собрание стихотворений

Лозина-Лозинский Алексей Константинович

«В зюд-вестке фриз у отчего камина…»

В зюд-вестке фриз у отчего камина, Безмолвно изредка прикладываясь к кубку, Совсем величественно курит трубку. У ног его присела Катерина. В ушах у дочери огромные сережки, Как две прелестные, ажурные тарелки. Меланхоличный взгляд. И зубы, как у белки. Недвижные и тоненькие ножки. Есть что-то в рыбаке от дожей. Есть Сандрильона в девичьих глубинах. Пунцовый отблеск на его морщинах. Он – честный рыбарь. Он –

сын Божий. Раскрыта Библия. Ясны слова Писанья: «Достаток и добро всем Господу послушным»… Когда б Египет был по-фризски добродушным, Он очень бы любил такие изваянья.

«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…»

Мне всё равно, мне всё равно, слежу игру теней…

В. Брюсов

Аллеи мудрые запятнаны упавшей, Прелестной, красною, шуршащею листвой. Быть может, я грущу… Мне кажется уставшей, Но раньше, некогда, так много понимавшей И ровношумность рощ, и даль под синевой. Здесь надо индиго; здесь желтая; для клена Прибавить пятнами немного вермильона… Быть может, я грущу… Быть может, жить большим, Жить главным – тоже вздор? Далекий, сизый дым. И нелюбимая, неловкая ворона. Цветные саваны накинули осины… Быть может, я грущу… Бороться, достигать И, овладев с трудом, немедленно бросать… Какой покой хранят осенние долины! Где это говорят? Далеко, у плотины…

«Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…»

Есть серо-светлый день, стальной, немного синий… Он – скучный джентельмэн; он – пережитый сплин; Прозрачность воздуха и четкость дальних линий Хранят страннейшие мистерии глубин, Спокойную печаль, безмолвную безбрежность И ум рассудочный, отрекшийся от звезд… Как будто прощена всем миром Неизбежность И тяжкий-тяжкий лоб стал благородно прост. Тогда она чутка, холодная столица, В великий серый день, когда цветы грустят… Скользят прекрасные, фарфоровые лица, И мертвый Бог на всем лежит, как тишь и мат. И, точно меч в груди, я чую прелесть Долга И драму тех, кто был, пожав плечами, чист!.. А после я один, я плачу долго-долго, Что умерли Пустяк, Талантливость и Свист…

«Нынче утром небо нежно-переменчиво…»

Нынче утром небо нежно-переменчиво, Словно девушка, капризная слегка. И лазурь его лукава и застенчива, Но растрепаны и быстры облака. Как полна благоухания и сладости Эта старая, несчастная земля! И душа моя звенит от тихой радости С дребезжанием надтреснутого хрусталя.

СТИХОТВОРЕНИЕ

Стихотворение – не кубок ли вина? Я назову вино – вином memento mori. Когда святой смычок своих фантасмагорий На струны вечера положит тишина, То, странник, разверни поэта мудрый свиток И пей на колдовстве настоенный напиток. Любуйся на стакан, граненный мастерами, На

тщательность и грусть бесцельного труда, На полный меда сот с прекрасными углами И на влекущий в глубь, как сон, как нагота, Напиток женственный, веселый, золотистый, Иль терпкий, медленный, роскошный и душистый. Ты, обреченный жить в Страннейшем и Святейшем, На пепле и золе малейшей из планет, Гуляка, отданный цветисто-юным гейшам, Или Мадонне преданный аскет, Сизиф, Тантал, актер, пришедший на мгновенье, Не знающий конца и смысла представленья – Цени поэзии дурманные стаканы И величавое похмелье горьких нот! В ужасной высоте поэт из черной раны Свое причастие по каплям соберет, И крови жертвенной заговоренный слиток Дурман и аромат вольет в его напиток.

БЛАГОЧЕСТИВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ

(ПЕТРОГРАД, 1916)

ПРЕДИСЛОВИЕ

которое бессвязно, длинно и, кажется, не имеет никакого отношения к книге!

Странно, что я пишу предисловие к этой книге стихов… Еще пять минут тому назад я вовсе не имел в виду написать его. И сейчас, когда я уже пишу его, я решительно не могу сказать, зачем оно нужно? И, главное, что я в нем скажу? Я пишу его тем не менее, подчиняясь какому-то чувству, властному, как приказание гипнотизера, и теряющему ясность, когда я пробую оформить, оправдать, объяснить его разумом. Я хочу сказать что-то в защиту поэзии…

Но знаю ли я, зачем я пишу вообще, почему я стал заниматься литературой, я, который всегда презирал изящную литературу еще больше, чем журналистику, и считал ее необходимой только для того, чтобы у людей при завязке романа с малознакомой женщиной была прекрасная тема для первого разговора, тема, которая позволяет в четверть часа показать себя человеком интеллигентным, остроумным, чутким и изящным! Е2 – е4, говорите вы. Е7 – е5, отвечает она. Ого, думаете вы, она тоже играет в шахматы без доски и знает буквы. F2 – f4, говорите вы. Ого, думает она, он знает королевский гамбит; это теоретик. Е5 х f4, говорит она. Э, да и она знает королевский гамбит. Это теоретик тоже!

Зачем писать? Разве это не бессмысленно, не бесстыдно, не смешно, не нелепо – писать? И еще стихи… Нет, это очевидная бессмыслица.

Но мой любимый порок – подробно доказывать очевидное. Я буду доказывать, что писать – жалкий вздор. Это вопрос заработка или тщеславия, и поэты – лгуны, маниаки, дураки, модники, ломаки.

Боже мой, я почему-то занят сейчас такими отвлеченными идеями! Я думаю, что если вселенная имеет смысл и единство, то какие это огромные смысл и единство! Но если в ней нет смысла и единства, то какие это огромные бессмыслица и хаос! И если после смерти есть только «ничего», то этот змеевидный иероглиф – ? улыбается такими тонкими и сухими губами! Не всё ли равно – всё или ничего? Ведь и то и другое равно обязывает к поклонению! Ну, пусть только к серьезности. Ну, только к безмолвию.

Я думаю часто о смерти.

Послушайте, вы поднимали с земли мертвых маленьких птиц? Вы помните безвольное тело, умещающееся на вашей ладони, полузакрытые глаза, по-детски, удивленно, полураскрытый клюв, пух, равнодушно и тихо шевелящийся под вашим дыханием, то безмолвие, которое наступает в мире, когда вы делаетесь надолго неподвижным с мертвой птицей на ладони, тот бледный цвет, который приобретает тогда небо… Но, господа, мертвая птица на ладони это та смерть, что наполняет нас любовью к жизни, задумчивой любовью, подернутой музыкальным скепсисом так же, как мягкий день бывает чуть подернут умными сумерками… В ней есть какой-то оборванный вопрос, удивленный, чистый, как ребенок, как роса… Есть смерть, которая кажется самым грациозным явлением мира!

Пусть в мае, что-то напевающем про себя, на белом балконе над синим морем умирает самая прелестная девушка. Ее душа создана, как слабость, как улыбка, как понимание, как вечер, как матовый горный хрусталь. Для нее витали в небе бледные и колоссальные призраки архангелов; для нее гримасничали смешные китайские домашние лары. Пусть эта девушка знает, что она умирает, не получив в жизни ничего, ничего, ничего, даже права обвинять кого-нибудь, что все ее изящные и тихие мысли, которые делали ей больно, и чуткие шорохи души, которые обещали так много, что всё ее бескорыстное внимание, и осторожность, и любовь – всё это было даром, даром, даром.