Противоречия: Собрание стихотворений

Лозина-Лозинский Алексей Константинович

«Край еще горит багряно-нездоровый…»

Край еще горит багряно-нездоровый Над водой очерченного диска. Тон воды один: он светлый и свинцовый. Близко черное, ночное близко. Угловатые и правильные снасти, Сеть, скрепленная в таинственном узоре, Колыхается размеренно, без страсти, На торжественном и бледном море. Паутина черная на лике Равнодушного, большого мертвеца. Наш корабль, железный, черный, дикий, Дышит, движется куда-то без конца. На носу зажглись оранжевые светы; Прочь от борта мчится пена двух раскатов И отчетливо проходят силуэты Меж бочонков, блоков и канатов. Я гляжу на пену, ритму бега вторю, Ветер треплет, треплет волосы, край плэда… Бесконечному, безжизненному морю Я твержу безжизненное credo. Там во тьме, на мостике, весь белый, Долго неподвижный, старый капитан. Он мне нравится: холодный, смелый, Презирающий и смерть, и океан.

«В полдень, холодный, насмешливо-ясный…»

В полдень, холодный, насмешливо-ясный, В ветреный полдень по молу я шел. Длинный, забрызганный, серый, бесстрастный, В море далеко качается мол. Жизнь хороша. Я стою недвижимо, Ветром и морем соленым дыша… Пена взлетает, как облако дыма… Даль… одиночество… Жизнь хороша. Кто-то согнал моих вечных Эриний, Мысли печальны, спокойны, светлы… О, благородство рассудочных линий, Тяжесть углов, бесконечность стрелы! Бледная чуткость скользит по просторам, Неба прозрачного, мола и вод… Чем им свободней, бестрепетным взорам, Тем величавей покорность растет.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла…

Пушкин

Петербург –

это самый умышленный

и отвлеченный город на свете.

Достоевский

I. «Я на Неву пришел, когда уж тени стали…»

Я на Неву пришел, когда уж тени стали Сливать в неясное тот берег, тот, другой… Слежу за блеском вод из вороненой стали И слушаю их ритм, тяжелый и большой. Есть что-то пьяное, распущенное что-то, И безысходное, и скучное в волне… Как будто для нее – вся жизнь одна работа, Но… странно! грубая, она живет во сне. Когда плотна, дерзка, шатаясь без рассудка, Ударит о гранит пологая волна, Мне кажется, что так рабыня-проститутка, Тяжелая, плечом толкается спьяна. Волна взойдет на спуск, всей массою взберется, И тотчас вниз спадет, как будто бы ей лень… И так она шумит, бормочет, плещет, бьется, Весь долгий день и ночь, и снова – ночь и день… Как всё знакомо мне! Огни далекой Лахты И нити фонарей, застывших над Невой, И эти белые, медлительные яхты, Как чайки в сумерках скользящие домой… А барки грузные во мрак, как бегемоты, Ползут ленясь-ленясь, и часто слышны мне То крики звонкие, то дробный стук работы, Звучащий вечером не так же, как при дне. А после пробежит, пыхтя, смешной, сердитый, Какой-то катерок, сверкая огоньком… Всё это было мной когда-то пережито, Как мир живой… Давно… Теперь же стало сном. Но вот темно совсем. Бесформенная барка, Качаясь тяжко, спит, цепями в такт скрипя, А в небо врежется какая-нибудь арка, Из слившихся домов зловеще выходя… А там,– над ней, звезда… Исчезла постепенно Та капля синяя, тот светлый, круглый дом, Где всё понятно нам, обычно, неизменно, Скорлупка добрая, в которой мы живем… О, ночь просторней дня!.. День – капля голубая, И нам не верится, пока не ляжет тьма, Нет, нам не верится, что есть еще другая Жизнь необъятная; что капелька – тюрьма. Но ночь… какой простор! Все вещи в тайне встали, На всё легло во тьме безмолвное «табу», Созвездия с небес лучами проломали Дневную, скучную, земную скорлупу; Подъяла темнота неслышными руками Лазурный шелк небес, как занавеску дня, И встал бездонный мир с недвижными очами, И холод Космоса повеял на меня… Безмерные растут во мраке отдаленья, И бледные миры горят, как образа… Что это – смерть? Псалом? Апофеоз смиренья, Где зазвеневшая чуть слышится слеза? Прекрасной, странною, холодной, безмятежной, Луна сквозь облако плывет, как под фатой, Со взором женщины, когда-то очень нежной, Но чем-то сломленной, с застывшею душой. И равнодушием ее завороженный Мир стал чеканенным из серебра и тьмы, А Запад, гаснущий, усталый, иступленный, Страдает пламенно… и молча… как и мы. Когда-то ужас был… Вечерняя зарница Давала острые, испуганные сны, Теперь же не страшны ни голоса, ни лица, Хотя загадочны, случайны, ненужны, Ни жизнь беззвучных трав, ни рокот в отдаленья, Ни то, что нет преград меж дышащими тьмой, И в холод вечности в бестрепетном теченьи, Стуча секундами, идет весь мир со мной.

II. «Теперь мне всё равно, где жизнь моя проходит…»

Теперь мне всё равно, где жизнь моя проходит – Здесь, в городе, сейчас, иль двести лет назад… Ведь в самом главном жизнь на жизнь всегда походит Хоть я люблю ее. Я жизни очень рад… Борьба вокруг меня – мой интерес. Мгновенье На звездочке одной из Млечного Пути, И это всё равно, какое представленье В туманных образах увидеть и уйти. Я с интересом всё слежу и замечаю, Я аплодирую, презрительно свищу И знаю про себя, что ничего не знаю, Но и познания я больше не ищу. И смесью странною иллюзий и событий Доволен я теперь. Иду, иду вперед От старых тщетных дум к тщете других открытий, Пока на полпути всё смерть не оборвет. Но очень странный мир – прозрачный и не сущий – Теперь вокруг меня. Пустой, просторный дом Иль медленный поток, рой призраков несущий Под колпаком небес, стеклянным колпаком… Я, помню, испытал когда-то очень юным Впервые мир вокруг как призрачный кристалл. На яхте бились мы на море, по бурунам, Я на штурвале был и тягостно устал. Под утро мы вошли, хотя без сил, но гордо, Как будто в сказочный, величественный грот, В спокойный коридор глубокого фиорда… Штурвал я другу дал, а сам взял в руки лот. Я так тогда устал, что отдых был не нужен; Как странный механизм, я мог не отдыхать… Но перед всем я был столь слаб, столь безоружен, Не в силах ни любить, ни лгать, ни рассуждать. Сознанья не было, но двигался я стройно, И стали верными размахи с лотом рук, И из моих глубин мучительно спокойно Родился новый мир и властно стал вокруг. Огромный, красный шар стоял над горизонтом, Багрился каменный, морщинистый обрыв, С него сосновый лес свисал мохнатым зонтом, А цвет воды был блекл, и нежен, и стыдлив, Как женская душа, больная ощущеньем Всего изящного, когда она грустит, Что можно оскорбить раздумье выраженьем, И осторожно так, так тихо говорит. Всё суживалась вдаль фиорда анфилада; Он неподвижным был и светло-голубым; Чем дальше в глубину, тем более громады Казались легкими, прозрачными, как дым… Мы плыли между них, безвольны, молчаливы, И претворяли сон в реальность без конца, Но открывал фиорд всё новые извивы, Как ряд лазурных зал волшебного дворца… Смягчая контуры, туман ложился сказкой, Царица тихих вод забыла здесь вуаль, Прозрачную вуаль… Какой стеклянной маской, Какой фальшивою казалася мне даль! О, эта даль лгала! Она была картиной, И мир не прежний был, а лживый и пустой!.. Я говорил: «Здесь пять»… «Четыре с половиной», — И голос мой звучал как будто бы не мой… Безмолвно изумлен, я мерил нити лота И сам не мог сказать, я рад был, я страдал?.. Нет, помню, был момент – и зарыдало что-то, Что я себя, себя навеки потерял! Я Истину узнал. И Истина убила Земную истину — правдивость, счастье, смех… И только Ложь, да, Ложь так странно походила На Божью Истину!.. О, только Ложь и Грех…

III. «На шпиц Исакия иду я деревянной…»

На шпиц Исакия иду я деревянной И ветхой лестницей, ползущей по стенам, Меж балок и стропил. Здесь храм ужасно странный И пыльный, и пустой, скелетно-голый храм. Здесь вспоминается невольно Квазимодо, Любивший эту тьму, запутанность и тишь… Последняя ступень, обрывок небосвода, Вот шаг еще один, – и море, море крыш! Вглядимся. Шума нет. Он не дошел до слуха. Вся груда города видна нам с высоты. А эта точка там, ничтожная, как муха, Ползущая внизу – твой ближний, ты, сам ты. Большие улицы лежат внизу, как щели; Коробки с окнами – вокруг, назад, вперед; Колодцы двориков, квадраты, параллели… Да, мухи строили не хуже пчел свой сот! Разумно в центр бегут прямые магистрали, Лежат зеленые, большие острова, За ними море, ширь, синеют дали, дали, И город пополам змеею рвет Нева. Мне нравится найти знакомое строенье, Иль изучать квартал, понять его всего… Страх, любопытство, смех и страшное презренье Охватывают нас, когда мы высоко. Здесь центр. Обмен вещей и соты самых знатных. Там рынки жирные и грязных улиц сеть. Там лес фабричных труб, дымящих, черных, статных, Глотающих дрова, железо, уголь, медь… У города есть рот. У города есть ноги. Как войско с копьями, видны суда в порту, От города бегут железные дороги, Полоски белые уходят в широту… И всюду, всюду труд… Что надо моралистам, Кричащим о труде? Да разве мало им? Да разве кто-нибудь живет еще под чистым, Безбрежным небом дум, под небом голубым? О, братья-муравьи, зачем нам лгать напрасно? Не-муравьиное – момент иль маскарад… Как море хорошо… Да, море так прекрасно! Как хочется туда, далеко, за Кронштадт…

IV. «Я многое люблю. Моя душа ласкает…»

Я многое люблю. Моя душа ласкает. Но эта ласковость пуглива и легка… Такие звуки есть: ведь иногда, бывает, Затихнешь на момент и ах, издалека Идет мелодия… Чуть слышная крадется… Кристально чистая… и всё растет, растет… Я утончаю слух я… вот она! вот льется! Но я боюсь, боюсь – сейчас она умрет! И также я люблю – задумчивые тучи, Средь стриженных кустов знакомую скамью, Случайное лицо иль памятник могучий… Дома… о, да? дома как часто я люблю! Я знаю умный дом за загородной рощей. Он мил мне осенью, когда грустит земля… К нему идешь верст шесть большой аллеей с тощей И пыльною листвой… Лежат кругом поля, Немые, черные… Заросшие канавы… Есть изредка мостки, где доски дребезжат, Совсем по-старчески… а в черных щелях травы Прорвались, проросли и будто бы глядят. Вокруг так широко, так тихо, но не строго; Здесь не торжественна, как в чаще, тишина: Природа севера под городом убога, Забита, ласкова, болезненно нежна… Там, позади лежат неясные домишки, Так, что-то серое и жалкое вдали, На верстовых столбах наклеены афишки, Крикливо-скучные; они всегда в пыли, Ярки, разорваны… А грядки огорода Водою

залиты по самые края… Здесь вся замарана, оскорблена природа… Но только здесь она совсем моя, моя… И ей смеясь в лицо, глядит многооконный Вдруг в поле выросший нелепый великан; А дальше облако – гремит неугомонный Наш город, лабиринт, наш улей, наш вулкан… Иду, иду вперед, тихонько улыбаясь Своим же собственным, чеканенным словам, Холодным и прямым, и медленно ласкаюсь К нечетким контурам, к белесым небесам. Но вот и рощица. Она вдали казалась Сперва пятном, затем — манящей и густой, А чуть войдешь в нее и видишь – разбросалась Вся роща соснами, гак редко, по одной… Стволы изрезаны – инициалы, даты; Бумажки от конфет, измятая трава, И всюду люди, смех; рабочие, солдаты; И тяжкой грубостью облеплены слова. Сюда по праздникам мещане приезжают С едой, завернутой в газетные листы; Приказчики девиц жеманных занимают И шутят неумно. Зевая, крестят рты… Я этих не люблю. Но встреча с бандой черни Мне не мерзка в тиши готических лесов. Лишь целомудренный и чуткий свет вечерний Крадущейся змеей застынет меж стволов, Падет печаль на лес и, кажется, из чащи, Как Беклин подсказал, вдруг выйдет Тишина Прозрачной нимфою, восторженной, молчащей, Иль выглянет коза, пуглива и нежна, – Как я тогда люблю покинуть этот древний И ясный мир мечты и видеть – сев под ель, С мешками, с пилами, в онучах (из деревни…), Безмолвно делит хлеб рабочая артель. Я быстро уловлю по паре восклицаний, Откуда, кто они, тяжелые рабы; Но что мне им сказать? Мы дети разных граней, Я молча ухожу от их чужой толпы. Иль с осторожностью, всему и всем не веря, Какой-то в картузе мелькнет и, видя трость, Скорей скользнет в кусты походкой полузверя, И помнишь только взор, и худобу, и злость. Я знаю и его. Страданье под цинизмом, Заплеванная мысль, подвальные года… Он выброшен, как сор, огромным механизмом Тупого, страшного и стадного труда. Кольнут ланцетом боль и холод всепрезренья, Ложится медленно скучающий покой… Другое существо! Какое утомленье Дает всегда другой… Какой урод – другой! А иногда смешит мой вечно грустный разум Свиданье, парочка, в кустарнике, в тени… И так же, как всегда, по жесту, слову, разом Поймешь всю сущность их, как мыслят, кто они… Поймешь их запертый, опасливый и нищий, Ужасный мозг кротов… и пошлость нежных поз… Как жалко, как смешно! Как хочется быть чище Хоть на минуту им! Дадим им пару роз… Опушка редкая и дальше вновь дорога, Где слышно день и ночь, как телеграф гудит, И широко кругом… кругом вдруг стало много, Просторно, далеко… такой прелестный вид! На голом склоне дом, который я ласкаю; Крыльцо с колоннами, огромнейшая дверь… Его поставил здесь какой-то граф… не знаю… При Павле, кажется… Палаццо ветх теперь. Всего один этаж. Построен в строгом стиле Эпохи Ренессанс. Есть милый мезонин. Когда-то здесь был парк; потом его срубили, Остались только пни и несколько осин. Дом на три четверти небрежно заколочен, Спит холод нежилой меж четырех колонн… Когда я здесь брожу, мне кажется, что очень Всё презирает дом… и очень утомлен. Пусть он развалина, пусть чернь его сломает, Немой аристократ, он щурится на свет Насмешливо, умно и что-то вспоминает – Быть может, Ланнера, роброны, менуэт… Как равнодушен он, как понимает бренность И пустоту людей; их вкусов, мнений, слов! И на его лице застыла неизменность, Та каменная тишь, что есть у стариков. И я историю его восстановляю – Все полтораста лет проходят предо мной; Его строитель, граф, как я предполагаю, Был немец или швед, бездарный и сухой. Я думаю – дома нам выявляют личность: Дом низок и широк – нет строгих взмахов в высь, Как в стройной готике. Как будто в педантичность Прямые линии квиритов облеклись. Здесь Ренессанс стоит не тот логично-ясный, Роскошный, мастерской, как было там, у тех, А сжатый севером, весь тусклый и бесстрастный И нет в нем радости… В нем угасает смех, Который чуется в свободной колоннаде, Огромной, правильной и пьяной светом дня… Наверно, этот граф… он рос на плац-параде И жил и мир, и жизнь упрямо не ценя. Да, это черствый дом. На скате косогора Рассудочный квадрат, старинный, неживой… О, души мертвые пред свежестью простора! Но этот дом, он мой… Он тоже, тоже мой! А милый мезонин пристроен после. Славный, Уютный, ласковый… Голландское окно И крыша острием. По капители явно, Что был он выстроен не так-то уж давно, В сороковых годах… как на него похожи Те, что описывал Тургенев, Полевой… Ах, там наверное болталось молодежи В сочельник под вечер с графиней молодой! Здесь шли тогда леса, безбрежные болота, Лес напирал вокруг угрюмо, тяжело… Куда-то всё ушло… Но почему нас что-то Терзает только тем, что это всё ушло? И кажется тогда, что сам ты исчезаешь Неумолимо в мрак, без воли, без следа… Эй, старый, темный дом, ты ничего не знаешь? Ты знаешь, но молчишь… Ты знаешь. Знаешь, да… Когда большой закат над полем угасает, И поле – Океан, неведомый для нас, И незабитое одно окно пылает Кровавым отблеском, как страшный, красный глаз, Я знаю, – ты кричишь, что этот мир – жестокий, Но ты хранишь ключи всем тайнам, ко всему, И ты хохочешь в тьму, зловещий, одинокий, Ты надрываешься от хохота во тьму!

V. «Когда чертеж окна квадратом странно-белым…»

Когда чертеж окна квадратом странно-белым На небе вечера недвижимо стоит И спать не в силах я, по камням опустелым Иду на площадь я, на ширь звенящих плит. Иду по улицам и ветер лоб целует, Как губы бледных фей, несущих холод тьмы, На небе силуэт уродливый рисуют Громады спящие, в которых сперты мы… Есть что-то страшное в безумии их транса… И окна кое-где светло освещены, Как будто между карт какого-то пасьянса Ряд карт уже открыт, а прочие темны… На площади есть храм, огромный и суровый; Размеры площади прекрасно-велики. Санкт-Петербург, ты дал, абстрактный и свинцовый, Геометрически-красивые круги! Там ряд домов далек; там правильно построен И царственно широк размеренный простор; Там ровно дышит мрак; там каждый звук утроен И медлен станет шаг и долог станет взор. А храм! А, этот храм… Он мощный; он красивый. Он прост по замыслу; велик его объем. Рабы поставили в работе кропотливой Его, как Кесаря, чтоб быть ничтожней в нем. И он таит в себе великую прохладу И сны, страдания и чаянья веков… Темноты паперти ушли под колоннаду, Под исполинский строй торжественных столбов, Где гулы тишины и тени притаились… Прижав к колонне лоб, мы впитываем тьму, И кажется, что мы бессильно прислонились К груди красавицы, холодной ко всему. Чеканит время цепь немого размышленья На строгих ступенях, на паперти пустой, И понимаю я, что это не прощенья, А Бог могущества, Бог власти надо мной.

VI. «Ночная улица прекрасна и ужасна…»

Ночная улица прекрасна и ужасна. Змеей ползет толпы многоголовый гад, И неестественно, победно-нагло, ясно Шары огромные бестрепетно горят. Толпа, как целое, свои слова сливает В пчелино-общий гул, идущий до небес, На перекрестках вдруг шумливо разбухает, Тасуется с другим течением вразрез; Летят стальных жуков рокочущие стаи, С глазами круглыми, пронзающими ночь; Как ящики с людьми, звенящие трамваи Глотают, носятся, выкидывают прочь… И оттого, что свет из мрака вырывает То неприятный взгляд, то скалящийся рот, И каждое лицо мгновенно исчезает, И это всё шумит и всё ползет, ползет, Мне кажется, что я на странном маскараде Мильярдов мертвецов при сказочных огнях, И, сразу потонув в неисчислимом стаде, Я чувствую лишь страх, бездонный, дикий страх! А окна лавок их! Огромнейшие рамы Бесстыдны, холодны и залиты огнем… Хрусталь сверкающий, блестящие рекламы И кукла с вежливым, безжизненным лицом… И, сжав в отчаяньи и ненависти губы, Я, ледяной, иду, расправив плечи, грудь!.. Я сам уж часть толпы, я сам оскалил зубы И, хищный, я шепчу: пусть тронет кто-нибудь!..

VII. «Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным…»

Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным, Широким улицам в свой одинокий дом, Я предаюсь мечтам, как путь мой, ровным, длинным, Безбрежным, правильным… Я думаю о всем. Я создаю роман во вкусе Вальтер-Скотта Иль констатирую, что было в этом дне, Иль вспоминаю кисть то Мемлинга, то Джотто И нахожу в них дух, родной и близкий мне. Но чаще мысль моя уходит в глубь загадки: Зачем, когда наш мир прекрасен и велик, Мы так трусливы, злы, так мелочны и гадки, Зачем повсюду шум, повсюду тупость, крик? Чего они хотят? Урвать в свое мгновенье Аплодисмент, покой иль даже, даже чин! Какой фантом, мираж – исканье наслажденья! Иль их теории – причины всех причин… И часта я хочу внушить себе терпимость: Всё то, что в мире есть – всё создано Творцом. И предо мной встает Всего Необходимость, Вся стройность Космоса, в котором мы живем. Творец… Творец… Творец… Но разве не насмешка Пред Целью Общею все цели нас, людей? Вся наша суета с сознанием – ты пешка Уж в предначертанном стремлении вещей? И часто мыслю я, что если бы задачу Мне задал кто-нибудь – изобразить Творца – Что б я нарисовал? Я не смеюсь, не плачу, Я понимаю всё под знаком – нет конца, Так вот я, умница, что я бы по дорогам Поставить мог взамен часовенек Христа? Я отвечаю – Бог рисуется мне Богом Жестоким и большим, как неба пустота. И если б я хотел молиться, быть послушным, Я б создал идола, обжорливым, тупым, Я сделал бы его огромным, равнодушным, Ужасно-правильным, холодным и слепым. Я создал бы его в лучах надменной славы, Он был бы с волею, но был бы горд и мертв… Да, дикари, они, конечно, были правы: Не Кветцалкотль ли он, живущий кровью жертв? Я строил бы ему простые теокали, Квадраты тяжкие, где мы бы, не любя, Но деловитые, без гнева, без печали, Давали б идолу, как должное, себя.