Противостояние
Шрифт:
Николай тяжело уставился на него:
— Что пройдет, Федя? Молодость? Война? Боль что как тиски — вот! — сжал горло. — Душу мне вытащили, Федя, а без нее ровно на все. Ненависть только осталась. И одно желание — рвать, как собака зубами!… Рвать сук, чтобы до печени доставало, до всего их ливера.
Многое бы еще сказал, да слов не было и нужны они, чтобы искать их? Еще спирта налил.
— Напьешься.
— Мечтаю.
— Погон лишишься Коля.
Тот выпил залпом и кивнул: желательно вместе с головой, чтобы душу память не рвала.
Помолчали
— Я вот что думаю: кого ни возьми — у кого сын, у кого жена, у кого брат, у кого вся семья сгинули. А впереди еще Украина, Белоруссия. Придут хлопцы на родную землю — что увидят?
— Другое скажи, — тяжело уставился на него Николай. — До Берлина пойдем, я же их лично, как свиней резать буду, всех!
— Всех! — уставился на политрука и Грызов. Взгляд один в один Николая — вытравленный, холодный. — И фройлян их! Как они наших дивчин!
— И не мы одни, политрук, — качнулся к мужчине Санин, с прищуром хищным глядя в глаза. — Не мы одни — батальоны! Дивизии, армии. В крови их утопим!
— Очнитесь, вы! — грохнул по столу майор. — Чего городите? Озверели? Эх вы, офицеры! Трудно? Всем трудно! А людьми советскими оставаться должно!
— А ты меня не жалоби! У тебя, как с семьей, майор? Сколько мы с тобой? Всю ты нашу подноготную знаешь, а вот мы о тебе нет. На Урале они у тебя, да? Или в Сибири? Вернешься — встретят.
Семеновский ворот гимнастерки поправил, помолчал и сказал тихо, глядя в стол:
— Нет у меня семьи, Коля. В Ленинграде от голода еще в феврале сорок второго померли. Все. Девочки — близнецы, жена, сестра, мать…Вот так, комбат.
Мужчины осели. Николай в стол уткнулся, застонав, голову ладонями накрыл.
Как же закричать хочется. Залповым огнем «катюш» по всему периметру, до самого Берлина! И чтобы даже духу от тварей не осталось, даже памяти о поганых!
Слишком дорого они обходятся человечеству. Слишком дорого!
Что-то сломалось в ней. Она все видела, слышала, помнила, но воспринимала вывернуто, и, понимая это, все больше молчала.
Что-то сгорело в ней с гибелью Николая. Она напоминала себе остановившиеся часы, которые идут только для себя, и никто этого не видит. Она «шла», но внутри, и каждый день жила в тех трех месяцах передышки, с Колей. И понимала, что вязнет в боли, сходит с ума.
— Когда вы меня выпишите? — спросила врача на обходе, зная только одно — ей нужно на фронт и закончить, наконец, эту беспрецедентное издевательство над людьми. Третий год войны! Третий! Сколько жизней унес фашизм, сколько судеб поломал? Нужно остановить, задавить, в конце концов, прекратить этот ад на земле.
Ничего у нее кроме ненависти и желания мстить, мстить, мстить не осталось. Ее самой-то уже не было. Разве думала она еще два года назад, что когда-нибудь у нее будет одно желание — убивать. У нее, мечтающей не только о славе Чкалова, но и простом, чисто девичьем? Не было больше тех «мечт» — раздавлены и растоптаны, в руинах как города и поселки, как вся ее Родина утоплены
Доктор внимательно посмотрел на нее:
— Елена Владимировна, вам вставать-то еще нельзя. Какой фронт, деточка?
У него был удивительно мягкий, вкрадчивый голос, он наверняка всех успокаивал, но Лену вздергивал.
— Я не деточка, я лейтенант Красной армии, — отрезала с каменным лицом.
— Сейчас вы не лейтенант, а пациент, у которого тяжелая контузия. И ваш долг на данный момент выполнять мои предписания. Если вы, конечно, хотите в принципе встать на ноги, не то что в строй, — сообщил медленно, специально растягивая слова чтобы девушка поняла. И она поняла, что к ней относятся то ли как к полоумной, то ли как к ребенку, а в целом, как к недоразумению, с которым приходится нянчиться.
А оно надо?
Так ведь и ей не нужно.
— Выпишите меня.
Сергей Юрьевич с минуту изучал ее и кивнул:
— Обязательно.
— Сейчас.
— Я совершенно не против, но есть один момент, Елена Владимировна — генерал вами интересуется. На этой неделе обещался быть. Или Бог с ним? Выписываемся? Ну, не застанет, не поговорит с вами — не страшно. Конечно, он расстроится, большого, знаете ли мнения о вашем опыте, и хотел бы, насколько я понял, такого специалиста в свое ведомство, на очень ответственные задания взять. Но вам-то это не интересно, так?
Лена молча рассматривала его: шутит, издевается, правду говорит?
— Что за генерал?
— Елена Владимировна, я человек военный, как и вы, сообщить больше чем сообщил не могу. Этого-то слишком. Так что решим? Выписывать? Или подождете приезда гостя?
Лена думала минут пять и нехотя согласилась подождать.
— Славно, — заверил и ушел. А у Лены появилась цель — ждать.
Банга появился почти через две недели. Прошел в палату и сел рядом с постелью на табурет как ни в чем не бывало.
— Привет? — подмигнул опешившей племяннице. Лена глазам своим не верила. Села на постели:
— Вы?!
— Не похож? — улыбнулся.
— Нет, но…
Артур яблоко из кармана вытащил, чтобы замешательство девушки снять:
— На-ка, гостинец тебе.
Лена взяла автоматически, сжала, соображая и опять на Бангу уставилась — глазища в пол лица.
— Значит вы?…
— Жив, как видишь. Аль не рада? — хохотнул.
— Нет… Вернее — да.
— А точнее? — не скрывая, смеялся мужчина. — Ладно, оставим эту туманную тему. Сама-то как?
— Я?…
— Ну, со мной вроде выяснили.
Лена яблоко на постель положила, ноги на пол спустила и лицо потерла:
— А я думаю, что за генерал мной интересуется.
— Думать всегда полезно. И что интересуюсь — да. Не только, как родной, но и как лейтенантом Саниной, оной же связной партизанского отряда имени Ленина под кодовым прозвищем Пчела.
Девушка внимательно посмотрела на него:
— Есть дело?
— Оо! А как здоровье?
— Жива.
— Нет, радость моя, это не ответ, это отмазка.