Противостояние
Шрифт:
— Пойду.
— К Свете? — усмехнулась с долей непонятного злорадства Мила. Капитан смущенно
крякнул и вышел.
— Что-то против Светы имеешь? — спросил ее Николай. Та папиросу из пачки
Николая взяла, закурила:
— А что ей капитан, если полковники есть?
— Ох, и язва ты, — протянул Ефим.
— Я не язва, — дернулась Осипова. — Просто
сильные, защитники, воины, а в некоторых вопросах дети. Даже хуже.
Грызов на Санина посмотрел: понял Коля, в чей огород камень? Тому без него ясно,
и развивать тему не хотел, но Милу понесло. Наболело видно и наружу просилось.
— Нет, ты мне скажи, Грызов, что вам мужчинам от женщины нужно? Какие такие
достоинства привлекают? Смазливость? Фигура, там? А как верность, любовь? Это в
расчет не берется?
— У вас баб, сегодня один на уме, завтра другой, — заявил Федоров, разливая
остатки спирта по кружкам.
— А у вас? Ты на себя-то смотрел?
— Нуу, завелась, — протянул Грызов, выпил и кивнул. — Пойду.
Разбегался народ от «злободневной» темы. Мила не могла этого не заметить, и все
равно продолжала развивать тему, спорить с Федоровым, единственным, кто держался
до последнего.
Николай просто ушел. Сел на топчан в углу и взял гитару, что добыл в немецком
блиндаже Ефим, да подарил командиру. Сумятин рядом пристроился, глядя, как
капитан струны перебирает. Знал, видел, что в настроении Санин спеть. И тот
затянул тихо, пронзительно:
— "Зачарованна, заколдованная, в поле с ветром когда-то обвенчана.
Ты и боль моя, и любовь моя драгоценная ты моя женщина".
Спорщики смолкли, развернулись к капитану, вслушиваясь в слова песни.
Осипова голову опустила, закурила опять, чувствуя себя лишней. Она понимала, что
Николай поет не о ней и не для нее, и было оттого невыносимо больно. Чтобы она
не делала, меж ними всегда, как монолитная стена, стоял образ этой незнакомой
ненужной мертвой женщины. Мила бы поняла, будь она живая, но погибшая? Как с
такими спорить? Как отодвигать? Как выгонять из души и сердца?
Струны гитары смолкли, Николай замер, глядя перед собой. Ему виделась Лена,
смущенно, в тайне поглядывающая на него на перроне Московского вокзала. Синева
ее наивных, чистых глаз, пушистые ресницы, губы нежные, по-детски пухлые.
— Чьи стихи? — спросил Ефим и Николай очнулся, только понял, что невольно
улыбается. Посерьезнел:
— Есенин.
— Так он же запрещен, —
— Да? Но я же его не читаю, а пою. И музыка не моя — курсант один, еще в
академии, пел. Мне понравилось, запомнил.
Убрал гитару. Подошел к столу, допил свою порцию и закурил, глядя в открытую
дверь из землянки.
— Знаешь, Мила, нельзя мерить всех одним аршином. Женщины бывают разные, и
мужчины бывают разные. Как люди — все мы отличны, неодинаковы.
— Тебе идеал попался? — не скрыла своего раздражения и злости лейтенант.
Коля развернулся к ней, прислонился к косяку плечом, и, помолчав, ответил:
— Нет.
Он не мог ей доступно растолковать то, что и сам-то не понимал.
Странно все было. И отношение к Лене странное. Его привязанность к ней была выше
понимания, выше любой попытки найти причину и следствие. Да и была ли это
привязанность? Там, тогда не думалось, после отодвигалось, а сейчас вдруг со
всей ясностью пришло одно, единственное объяснение — любовь.
Наверное, только это могло объяснить, почему Лена будто вросла в него корнями, и
живет в его душе каждый день, каждый час. Наверное, только так можно было понято
то, что образ девушки не мерк, не уходил. Да он и помыслить не мог ее забыть.
Это было равносильно перестать дышать.
— Я люблю ее, — сказал.
Вышло просто и обыденно, а в душе было так не просто и так необычно. И было
безумно жаль, что эти простые и ясные слова он не смог сказать живой и уже не
сможет.
Если б тот молодой, амбициозный лейтенант был немного умней на деле, а не в
своем воображении…
— Но она мертва! — закричала женщина, понимая, что он жестоко и окончательно
лишает ее всякой надежды, не просто вычеркивает и отталкивает — уничтожает,
давит, как сапогом гусеницу, причем, не замечая, что Мила совсем не она.
— Не для меня, — бросил Санин и отвернулся от Осиповой. Вновь уставился в
дверной проем.
Тихо стало. Мужчины переглянулись и, кивнув Николаю ушли, а Мила так и осталась
сидеть будто приморозило — потерянная, расстроенная и растерянная.
— Так не бывает. Ты все равно забудешь ее, — прошептала, уверяя скорее себя.
Санин не стал спорить о том, чего не знает:
— Может быть.
А это уже была надежда.
Женщина приободрилась. Встала напротив него, руки на груди сложила: