Противостояние
Шрифт:
По его мнению, выход флота, а тем более атака союзной эскадры, была предприятием не только не нужным, но и бессмысленным. Удача попадала под большое сомнение: численно больший союзный флот, пользуясь превосходством паровых кораблей. мог легко расправиться с русскими, поставив последних под огонь с двух направлений.
Основываясь на этом, Зарин предложил то, что давно уже обсуждалось морскими командирами: после закрытия бухты защищать город силами морских экипажей, дожидаясь прибытия войск Южной армии.{453} Младший Зарин говорил и думал рассудком. в старшем Корнилове клокотали эмоции. Адмиралу было мучительно от одной мысли, что неприятельский флот хозяйничает и
Жандр называл готовившееся «самоубийством».{456} Кстати, именно у него это слово прозвучало впервые. Возможно, его произнес Корнилов, который явно не договаривал офицерам то, что они и без него уже поняли или (если судить по Зарину) знали. Слабая попытка оправдать адмирала у Ильинского звучит наивно: Корнилов счел себя не вправе огласить якобы секретные предположения главнокомандующего. Но собравшиеся были людьми опытными и образованными, чтобы понимать происходившее. реально воспринимая перспективы, какими бы трагическими они не были. Все они офицеры, все люди долга и насколько сложной не становилась ситуация, их работа была одной — действовать.
Моряки знали, что армия, не заходя в Севастополь, следует на Куликово поле, откуда, по Ильинскому, императору и был отправлен Меншиковым «фальшивый брульон». то есть то письмо, в котором события преподносились искаженно. Князь явно опасался, что император вмешается в избранный им ход военных действии: «…было ли это настоящее донесение или умышленная хитрость, так и осталось неизвестным».{457}
Адмиралы и старшие офицеры, будучи людьми осведомленными имели полное право не поверить Корнилову на слово, надеясь, что Меншиков не просто так собирается оставить город, а пытается перехватить инициативу у неприятеля. Последний, потеряв надежду на прорыв в бухту, штурмовать город, который моряки уже несколько дней без отдыха укрепляли, не будет. Слухи о нападении к началу совета считались «…за пустую несбыточную сплетню праздных говорунов».{458}
Корнилов огласил собравшимся одну, свою, точку зрения, он надеялся, рассчитывая на авторитет, убедить их в единственно правильном решении. О том, были ли ему даны Меншиковым инструкции по дальнейшим действиям или нет, неизвестно.{459} Но и без указаний главнокомандующего было ясно, что потеряв море, русским предстояло позаботиться об обороне берега. Задача эта усложнялась тем, что союзники владели морем абсолютно и отныне не давали заблокированному Черноморскому флоту возможности проведения каких-либо операций.{460}
Все было против русских:
1. Узость выхода из бухты не давала возможность вывести одновременно число кораблей, достаточное для боя с караулившими вход союзниками.
2. В случае встречного ветра линейным кораблям требовались для буксировки пароходы. которые слабом ветре могли осуществлять ее со скоростью от 5 до 6 узлов, а при сильном не более 1 узла.{461}
3. Даже если бы русские линейные корабли вышли под огнем неприятеля и геройски погибли один за
Исходя из этих, как всем казалось, единственно верных причин, большинство частников совещания с мнением Корнилова не согласились, и предложили считать первоочередной задачей флота защиту города до подхода армии, заградив вход в бухту. Конечно, флот этим сам себя блокировал наглухо, но и неприятель не мог оказаться в крепости. По сравнению с потерей Севастополя затопление нескольких старых кораблей — ничто.
Участвовавший в военном совете лейтенант Асланбегов записал в дневнике: «Какой неувядаемый блистательный венок готовился Черноморскому флоту: 14 кораблей, 7 фрегатов и 10 пароходов хотели сразиться с 33 кораблями и 50 пароходофрегатами. С. какой дивной чудной памятью погреб бы себя в волнах Черного моря Черноморский флот! Если ему уж назначено погибнуть, то может ли быть славнее смерть? И какие чудеса храбрости увековечил бы за собою этот сонм героев, эта гордость храбрых? Россия бы отпела по нас печную память; родные и друзья гордились бы считать нас в числе этих доблестных русских, которые так мужественно презрели жизнь. Но с выходом флота и удалением армии, что бы последовало? Город был бы взят, и неприятель торжествовал бы занятие первого русского порта. А что важнее для России: порт или флот? Конечно, порт, — это ключ Черного моря».{462}
Кстати, а что Нахимов? Он ведь тоже здесь. Мы почти никогда не можем найти его точку зрения, что обостряет интригу взаимоотношений двух главных действующих лиц будущей обороны Севастополя, ее лидеров и без малейшего сомнения, героев. Кстати, спекуляций по этому поводу тоже великое множество.
Нахимов помнил, что еще в январе Корнилов утверждал, что «Нельзя думать о схватке с могучим союзным флотом». А сейчас, в сентябре того же года, предложил «разразить врага на воде». Свидетели говорили, что, предлагая «…весь пылал, одержимо, с тем жестким выражением худощавого лица, которое говорило больше слов».{463}
Исаков, кстати, единственный, утверждал, что «Нахимов без колебаний выступил против своего друга и боевого товарища». Это не так: Нахимов молчал.{464} И нам не узнать причины этому молчанию. Правда версий хватает: от романтических до патриотических. Например. если внимательно посмотреть на письма Корнилова с времени совета и до его смерти мы не найдем в них ни единого доброго слова о Нахимове, за исключением пары язвительных фраз, которые Жандр стыдливо не приводит в своих записках.{465} Как будто его нет вообще или он есть, но где и чем занимается — непонятно. Не мог Корнилов простить ему совета, и не простил до смерти.
П. Кириллов, например, утверждает, что молчал Нахимов по причине банального нежелания выходить в море. Он после Синопа вообще «…полностью охладел к морским баталиям и не стремился напасть на неприятеля, превышающего его в силах».{466}