Противостояние
Шрифт:
История не сохранила точного содержания разговора военачальников, известны лишь общие фразы. Панаев, непосредственный участник совещания, не говорит ни слова. Разве вскользь упоминает, что князь, «…отдав приказания, распростился с ними».{63} Жандр, вероятно находившийся во время встречи рядом с Корниловым, тоже молчит, но уже вскоре внезапно вспоминает, не уточняя, что приказание было.{64}
Похоже, Меншиков, взбешенный происходившим вокруг, сказал все, что думает об армии и ее командирах. Не зря, отправляя в тот же вечер в Петербург
Странно, что Меншиков лично ни одного слова не пишет, отдавая ответственность за содержание доклада на откуп Грейгу. Панаев, до наивности смешно объясняет, что у князя не было ни на чем, ни чем писать. Правда тут же, видно забывшись, добавляет, что у каждого адъютанта были записные книжки, розданные им перед сражением: «…одна из таких книжек доныне сохраняется у меня».{66}
Не настолько глуп князь, чтобы доверить все Грейгу. Тем более, не самому умному из его штаба. С одной стороны он выигрывал время, надеясь изменить ход ситуации в свою пользу, с другой стороны «подставлял» армию, сваливая всю вину в случившемся на Альме и происходившем после нее на бездарных генералов, а точнее на некоторых из них.
Но содержание разговора очень важно знать для дальнейшего повествования, и потому на нем нужно остановиться особо. Без сомнения, содержание его было наполнено единственным, традиционным для русского искательства смыслом: что делать?
Из того, что нам известно, можно утверждать, что Меншиков в этом случае был на удивление конкретным:
1. Армия уходит к Севастополю, откуда будет развивать фланговое движение, сохраняя сообщение с Крымом и империей. Войска в Севастополе не останутся, может быть только несколько батальонов и немного артиллерии для усиления обороны города.
2. Бухту заградить, Северную сторону укрепить, флот включить в единую сухопутно-морскую систему обороны. Отныне дело защиты крепости ложится на плечи моряков. Если они не пропустят флот союзников в бухту, останется небольшой шанс, что Севастополь не падет в ближайшие дни, а там, посмотрим…
3. По исполнении ждать его дальнейших указаний, которые он даст после завершения отвода войск на новые позиции.
Собственно, именно это и говорит Тотлебен — участник того самого разговора, а не сторонний наблюдатель.{67}
Но вот «зарытую собаку», вокруг которой развернулась вся драма последующих нескольких дней, нужно искать во втором пункте, в приказе Меншикова заградить вход в Севастопольскую бухту.
Думаю, для князя, человека масштабов государственных, сильных колебаний не было: заградить тем, что при обороне крепости особенно сильно не понадобится. А это то, что пока еще на плаву, но больше мешает, чем помогает. То есть устаревшие корабли. Для трезвомыслящего исследователя, не отягощенного патриотическими воспалениями головного мозга, никаких особых мучений нет — в конце концов, чем же еще? И большинство очевидцев и исследователей говорят, что именно о том, что вскоре в любом случае пошло бы на слом, шла речь.{68}
Только Корнилов в своем дневнике не говорит
Фон, на котором разворачивалось действо, был совсем неприглядным. Думаю, трагизм, если так можно сказать, ситуации, благотворно подействовал на Корнилова и Тотлебена, заставших войска в расстройстве, но все-таки, повторюсь, не в абсолютной деморализации.{70} Оба поняли, что надеяться отныне можно было лишь на себя и имевшиеся под руками наличные силы, пусть малые, но организованные.
Вернувшись к 10 часам вечера в Севастополь, Корнилов принял решение — действовать. Ему было совершенно очевидно, что вся ответственность за Севастополь отныне лежит исключительно на нем: «Бог да поможет нам устоять против двадесяти языцев».{71}
10 (22) сентября 1854 г. БЕЛЬБЕК: НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПОЗИЦИЯ
Примерно к полудню 9(21) сентября русские вышли на Бельбек, перейдя по каменному мосту на южный берег. Основная часть армии оказалась здесь к полудню 10(22) сентября, но оставалась там совсем не долго — до двух часов дня.{72}
Здесь войска, воспользовавшись передышкой и поняв, что их никто не пытается преследовать, попытались вернуть организацию. Люди впервые получили минимальную передышку, отдохнули, собрались с силами.{73} Фельдфебели начали пересчет людей, оставшихся в строю, быстро приводя своими пудовыми кулаками в чувство ропщущих.
Похоронили умерших. За неимением шанцевого инструмента (вот еще одно подтверждение сказанного на эту тему, и сколько раз мы еще об этом скажем) могилы рыли тесаками. Глубоких ям не получалось, чаще всего тело просто присыпали землей и наскоро отпевали.{74}
Марш стал быстрее и организованнее, но войска по-прежнему нуждались в отдыхе.{75} Последние признаки паники исчезли. В полках стали успокаиваться, собирать раненых, возвращать отставших, искать обозы. Два прошедших дня прошли относительно спокойно — враг не тревожил, хотя от этого не становилось легче. Общая ситуация страшила неизвестностью. За время, прошедшее со дня окончания сражения на Альме некоторые командиры мало того, что не понимали происходящего, они не представляли не только положения неприятеля, но даже где находятся свои части. Оставалось только догадываться. Хрущёв 10 (22) сентября пишет в письме из района у Камышовой бухты: «Не знаю, скоро ли дойдет ли до вас это письмо, ибо не знаю, свободна ли симферопольская дорога».{76}
На Бельбеке уже каждый командир полка получил приказание о дальнейших действиях и точную дирекцию — на Севастополь. Первая после сражения запись в «Журнале боевых действий…» расплывчата и почти ничего не говорит: «9-го Сентября. Дабы привести войска в порядок после сражения накануне бывшего и пополнить запасы и артиллерийские снаряды вне досяги неприятеля, отряд перешел через Инкерманский мост на Южную сторону Севастополя, где пробыл для упомянутой надобности 10 и 11-го числа».{77}