Противостояние

Кинг Стивен

Немало времени ушло на обсуждение снов, которые, насколько все знали, прекратились полностью и становились все призрачнее. Человек за человеком вставали, чтобы опротестовать обвинение в гордыне, которое матушка Абагейл выдвинула против себя. Все говорили о ее вежливости и умении подбодрить человека буквально одним словом или фразой. Ральф Брентнер, который казался потрясенным таким количеством собравшихся и едва не лишился дара речи, – но был полон решимости сказать все, что хотел, – говорил в том же духе чуть ли не пять минут, добавив в конце, что не встречал лучшей женщины с тех пор, как умерла его мать. А когда сел, едва не расплакался.

Но в общем и целом дискуссия Стью не понравилась. Она показывала, что в своих сердцах они уже наполовину похоронили

матушку Абагейл. И, вернувшись, Эбби Абагейл обнаружила бы, что ее принимают с распростертыми объятиями, ее общества добиваются, ее слушают, но при этом, по мнению Стью, она бы также обнаружила, что положение ее чуть изменилось. И если бы дело дошло до столкновения между ней и постоянным комитетом Свободной зоны, заранее уже не представлялось возможным ставить на то, что она выиграет, с правом вето или без оного. Она ушла, а общество продолжало существовать. И общество никогда этого не забудет, тогда как люди уже наполовину забыли могущество снов, какое-то время определявших их жизнь.

После собрания более двух десятков человек еще какое-то время посидели на лужайке у «Чатокуа-холла». Дождь прекратился, облака разошлись, в ночи разлилась приятная прохлада. Стью и Фрэнни сидели с Ларри, Люси, Лео и Гарольдом.

– Ты чуть не выбил нас из игры этим вечером, – сказал Ларри Гарольду. Ткнул в бок Фрэнни. – Я говорил тебе, что он молодец, так?

Гарольд улыбнулся и скромно пожал плечами:

– Пара идей, ничего больше. Вы всемером привели все в движение. И должны иметь право довести дело до конца.

Теперь, через пятнадцать минут после того, как они покинули эти импровизированные посиделки, когда до дома оставалось еще десять минут ходьбы, Стью повторил свой вопрос:

– Ты действительно хорошо себя чувствуешь?

– Да. Ноги немного устали, ничего больше.

– Хочешь немного отдохнуть, Фрэнсис?

– Не называй меня так, ты знаешь, я это ненавижу.

– Извини. Больше не буду, Фрэнсис.

– Все мужчины такие ублюдки!..

– Я постараюсь исправиться, Фрэнсис… честное слово.

Она показала ему язык, но Стью почувствовал, что Фрэнни не увлекает эта словесная перепалка, и прекратил ее подначивать. Она выглядела бледной и апатичной, являя разительный контраст с той Фрэнни, которая несколькими часами ранее вкладывала всю душу в пение национального гимна.

– Что-то тебя гнетет, дорогая?

Она покачала головой, но ему показалось, что в ее глазах стоят слезы.

– Что это? Скажи мне.

– Ничего. В этом-то все дело. Именно ничего меня и волнует. Все кончилось, и я наконец-то это осознала, вот так. Почти шестьсот человек пели «Звездно-полосатый флаг», и вот тут до меня дошло. Никаких лотков с хот-догами. На Кони-Айленде этим вечером не будет крутиться чертово колесо. Никто не пропустит стаканчик на посошок в ресторане на вершине «Космической иглы» в Сиэтле. Кто-то наконец нашел способ очистить от наркотиков «Боевую зону» в Бостоне, а Таймс-сквер – от проституток. И то и другое было ужасно, но я думаю, что лечение принесло куда больше вреда, чем сама болезнь. Понимаешь, о чем я?

– Да, конечно.

– В моем дневнике я завела маленький раздел «Запомнить». Чтобы ребенок узнал… о том, чего ему никогда не увидеть. И это меня гнетет, мысли об этом. Мне следовало назвать этот раздел по-другому: «То, что ушло». – Она всхлипнула, остановилась, поднесла ко рту тыльную сторону ладони, чтобы сдержать рыдания.

– Все чувствуют то же самое. – Стью обнял ее. – Очень многие будут сегодня плакать, пока не заснут. Можешь мне поверить.

– Я не знаю, как можно скорбеть об ушедшей стране, – слезы полились сильнее, – но получается, что можно. Эти… эти мелочи то и дело всплывают в памяти. Продавцы в автомобильных салонах. Фрэнк Синатра. Олд-Орчард-Бич в июле, забитый людьми, по большей части из Квебека. Этот глупый парень на Эм-ти-ви… Рэнди. Так, кажется, его звали. Времена… Ох, Господи, все это напоминает стихотворение этого тре-тре-трехнутого Рода Мак-Маккуэна.

Он обнимал ее, похлопывал по спине, вспомнив, как разрыдалась его

тетя Бетти из-за того, что не поднялось тесто. Она носила под сердцем его маленького кузена Лэдди, была на седьмом или восьмом месяце, и Стью помнил, как она, вытирая глаза кончиком посудного полотенца, говорила ему, что ничего страшного не произошло, а любая беременная женщина – достойный кандидат в психиатрическую палату, потому что вещества, которые выделяют железы, лишают ее разума.

– Ладно, ладно, – сказала Фрэнни через какое-то время. – Мне уже лучше. Пошли.

– Фрэнни, я тебя люблю, – ответил Стью, и они покатили свои велосипеды дальше.

– А что ты помнишь лучше всего? – спросила она. – Самое-самое?

– Что ж, знаешь… – Он замолчал, рассмеялся.

– Нет, не знаю, Стюарт.

– Это безумие.

– Расскажи мне.

– Не знаю, хочется ли. Ты начнешь искать парней со смирительными рубашками.

– Расскажи! – Она видела Стью в самом разном настроении, но в таком нерешительном смущении – никогда.

– Я никому этого не рассказывал, но последние две недели часто об этом думал. Нечто странное случилось со мной в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, я тогда подрабатывал на заправочной станции Билла Хэпскомба. Он нанимал меня, если мог, когда останавливался завод калькуляторов, расположенный в нашем городе. Я работал у него неполную смену, с одиннадцати вечера до закрытия – в те дни заправка закрывалась в три утра. Обычно ко мне заезжали те, кто работал во вторую смену – с трех до одиннадцати – на бумажной фабрике в Дикси… а с полуночи и до трех ночи я частенько не видел ни души. Сидел, читал книгу или журнал, а то и просто дремал. Ты понимаешь?

– Да.

Она понимала. Мысленным взором видела его, мужчину, который стал ее мужчиной в это особенное время в этой круговерти событий, широкоплечего мужчину, спящего на пластиковом стуле «Вулко» с раскрытой книгой, лежащей у него на коленях обложкой вверх. Она видела его спящим в островке белого света, окруженном громадным морем техасской ночи. Она любила его в этой «картинке», как любила во всех «картинках», которые рисовало ее воображение.

– Итак, той ночью, примерно в четверть третьего, я сидел за столом Хэпа, положив на него ноги, и читал какой-то вестерн, то ли Луиса Ламура, то ли Элмора Леонарда, может, кого-то еще, и тут на заправку прикатывает большой старый «понтиак». Все стекла опущены, и магнитола орет как резаная. Хэнк Уильямс [177] . Я даже помню песню – «Уходя дальше». За рулем сидит этот парень, не молодой и не старый, больше в машине никого нет. Симпатичный парень, но внешность у него немного пугающая… я хочу сказать, выглядел он так, словно мог сделать что-то страшное, особенно над этим не задумываясь. Я еще обратил внимание на его густые, вьющиеся темные волосы. Между ног он держал бутылку вина, а на зеркале заднего обзора висели две пенопластовые игральные кости. Он говорит: «Высший сорт», – и я отвечаю: «Хорошо», – но с минуту стою и смотрю на него. Потому что мне показалось, что я его знаю. Вот и пытался понять – откуда?

177

Уильямс, Хэнк (1923–1953) – американский автор-исполнитель, «отец» современной музыки кантри.

Они уже подошли к углу; их дом находился на другой стороне улицы. Остановились. Фрэнни не отрывала глаз от Стью.

– Вот я и говорю: «По-моему, я вас знаю. Вы из Корберта или Максина?» Но уже понимаю, что встречал его где-то еще, не в этих двух городах. И он говорит: «Нет, но однажды я проезжал через Корберт со всей семьей, еще ребенком. Похоже, ребенком я побывал в каждом американском городе. Мой отец служил в ВВС». Я открыл бензобак, залил бензин, все время думая о том, где я мог видеть это лицо, и в конце концов меня осенило. Я вспомнил где. И ужасно разозлился на себя, потому что человек, который сидел за рулем «понтиака», вроде бы уже покинул этот мир.