Протоколы колдуна Стоменова часть II

Ценёв Вит

– Я черканул на бумажке два слова сейчас, – заговорил горбун, и ширк-вширк исчезло, – а чего черкнул, опосля скажу. А пока хватит себя ощупывать, тока глаза не открывай еще, а словно внутри себя раствори их и вперед посмотри, не открывая. Увидится тебе комнатка такая, как я ранее сказывал. А посерединке ее табуретка стоит или скамеечка. А более там нет ничего. Теперь и смотри внимательно, только зенки не открывай, на табуреточку эту.

– Вижу, – сказал я. – Только мне дверь еще справа почему-то видится. Может дверь быть или нет?

– Ну, пущай, раз видится оно тебе. Держись внимательно

глазами табуреточки ентой, тока на нее и зыркай. Смотри, сейчас тебе человек покажется. Он сядет подле тебя, но ты пока с ним молчи, а мне скажи, чего видишь, уговор?

– Хорошо, попробую, – кивнул я, чувствуя, как наливаются теплом мои руки.

Я ждал, что откроется дверь, но этого не случилось, только, словно тень, прошло что-то. Я напрягся: мне показалось, это женщина, но разобрать точнее я не мог. И вернее всего надо сказать мне, что не он и не она, а оно подле меня сейчас. Оно покорно село, плечи понуро опустились – во всей позе угадывалось смиренное страдание. Я заметил также, что правая нога у того, кто сидел передо мной, была как-то неестественно подвернута вбок.

– Видишь чего? – вкрадчиво спросил горбун откуда-то издалека.

– Вижу человека. Кажется, женщина это, но не уверен я точно. Разобрать не могу. Сидит, и горестное от нее ощущение идет.

– Ну, ладно. Спроси-ка у зазванного, как его зовут. Только про себя спроси, а не голосом гычь. А то и не спрашивай вроде бы как, а подумай просто, а тебе и скажут, поди.

Я спросил. Человек напротив меня дернул плечами, словно вздрогнул, но ответа не было или я не знал, как его услышать.

– Не говорит, не отвечает, – передал я. – Только дрогнуло чего-то, словно испугалось оно.

– Ну-ка, спроси еще тады, будет ли он с нами говорить? – торопливо зашептал горбун. – И ничего не иначь, так вот и спрашивай, как я сказал.

Человек снова дернул плечами и явственно кивнул. Вдруг он поднялся и метнулся вправо, к двери, откуда пришел. От неожиданности я вздрогнул и открыл глаза.

– Ты чего творишь? – завопил горбун, кинувшись к столу. – Ты зачем отпустил-то? Это не дело так поступать с ними!

– Ушла, сама ушла, – растерялся я. – Что делать-то было? Шасть, и нету ее!

Горбун прищурился.

– Ушла, ушла, – поддел ворчливо. – Так баба была, что ли?

– Да не знаю я! Не смог разглядеть, не увиделось мне. Только и видел, что вздрагивает да нога у него завернута как-то неестественно. Как у тебя вроде, только иначе. Увечье тоже у него, выходит, какое-то.

– Ладно, ладно, не трындычи, – замахал руками горбун. – Баба эта, Галька хромоножка, я ее знал хорошо, шептунья была знатная. Даже нашего человека одного правила, помню. Ее и зазвал я сейчас. Понять только не могу: чего ж она тебе не открылась? И ничего-ничего, выходит? Никакого знака не дала, ни словечка не молвила? Это нехорошо.

– Да почему же не подала-то? – оживился я. – Подала! Она кивнула утвердительно,

и тут же прыг в сторону, будто ее ветром сдуло. Словно испугалась чего… Сергей Дмитрич, так это, получается, вот так легко любого-любого-любого зазвать к себе можно?

– Погодь, помолчи-ка лучше, – цикнул горбун раздраженно, и я покорно затих. Так сидели несколько минут. Он пощипывал нижнюю губу пальцами, а я рассматривал его красивые ногти. Его остекленевшая сосредоточенность постепенно передалась и мне: в теле пошли теплые токи, лицо загорелось, а в глазах поплыло и затуманилось. Наконец, он очнулся, и в его руке вновь появились исписанные листы, с которых он мне зачитывал.

– Вот что, друг ситцевый, зачитаю я тебе дальше слово его, что ты не уразумел в писании своем. Многое мне неясным выходит, почему такое делается с тобой, но пускай так тому и быть. Тем паче, что и не твоя это воля будет, но его, а в чем она есть, мне не угадать. И раз уж начал ты, то полезай в кузовок. А не так если надобно было, то и не сидел бы ты здеся, со мной. Верно говорю, паря?

Стоменов

Стоменов: Так вот, кот и пес для силы тебе даются. И если освоил, то пуще тебя не будет никого. Сам себе ты царь и управитель делаешься. Силою мертвить и силою исцелять, как захочешь. В особенности, уваришь кота, и дастся тебе. Никола так сказывал: мол, уваришь кота, и словно зубы-то твои первенские отпадут, а сильные нарастать зачнут. А пес, будто мудрый зуб, прорежется. А кады к дитю прикипишь и сладишь с ним, тут зубам, значится, и выпасть должно.

Следователь: Как выпасть?! Как же так?

Стоменов: А так и выпасть, чего задрыгался? Мы ж с тобой, почитай, не вечные будем, к уходу в мир иной готовить себя надобно. Тебе опозже, а мне вскорости. А как, доложи, ты иначе сердцу своему смерть желанной сделаешь? Наша плоть жадной до жизни будет, вот ее приноровить к смертному часу и надобно.

Думой смерть можно опрометчиво приветить. А духом если смерти благоволить, то годы и годы тебе понадобны. Ну а плотью если самой пытаться, то и жизни не хватит всей. Вот и должон ты отдать ранее то, чему сам рад-радуешься, к чему сердце твое прикипело.

У одного от этого горе случится великое. У другого сердце окаменеет. А по-нашему если, то плоть усмирится. Только дума светлая останется, и дух нашенский в еще большую силу войдет, плоть покорною сделавши. Тады и тело скинется, как одежа поношенная, а дух в смертное царство застремится.

Тока вам, людям обычным, Сергей Дмитрич, не осилится наука наша, ибо путь вашенский одной только жизнью и мерите. Наш мужик с мальства себя к смерти приноравливает, ибо ведает, что смерть – начало новое будет жизни его.