Провинциал. Рассказы и повести
Шрифт:
– Нэ надо!
А после добавил:
– Мущ-щина должен готовить сам, как настоящий мущ-щина!
Ей нравилось его жилище. И сам хозяин. Мужественно невеликий, с хорошим баритоном и красивым лбом. О мощь его лба, казалось, могли разбиться все её невзгоды. Комната его была отделана со вкусом: розовые шторы, розовый, льющий густую тень двуглавый торшер в изголовье.
Когда поужинали, он сказал:
– Раздевайся.
Она вздрогнула, опустила глаза:
– Я не могу…
Он
– Все вы такие… – она всхлипнула. – А ещё поэт!..
– А что – поэты не люди?! – Он взвился. – Если хочешь знать, поэтам вдвойне надо. Больше всех надо!
Он вскинул в отчаянии руки. Казалось, чертенята вокруг его плеши тоже схватились за рожки.
– Прости, – сказала Энже. – Потуши свет.
Она разделась и легла. Он устроился рядом, включил торшер. Лежал с закрытыми глазами, не в силах пересилить обиду, – и ждал ласку. Но Энже была оскорбительно неподвижна.
– А ведь на улице я спросил, – в конце концов сказал он, – хочешь ли ты сделать мужчину счастливым?
И нарочно не шевелился…
Тогда она робко положила на его грудь руку, дружественно произнесла:
– Ты любишь ездить в туристические походы?
Сквозь стон он стиснул зубы. А когда открыл глаза, увидел её руку. Освещённая торшером, рука лежала на его груди и была сплошь, от запястья до локтя, покрыта чёрными клоками шерсти, как у оборотня.
Он закричал так страшно, что Энже зарыдала.
Сидя на полу, он дико косился на её руку. Теперь шерсть на ней отсутствовала. Едва угадывался лишь нежный золотистый пушок у локтя, который и дал от сумеречного торшера такую зловещую тень.
…Кроме того что она неуклюжа и неумела, он обнаружил, что она девственница, и удивился.
– У меня отец пьёт. Продаёт мои вещи, а меня обзывает дылдой, – призналась Энже. – Говорит, что я никому не нужна. Я хочу замуж…
Он глядел в потолок. Сказал хрипло:
– Посмотрим.
На другой день он должен был позвонить ей на работу.
«Ну и пусть маленький. Наполеон тоже был ниже Жозефины», – думала Энже. Она вспомнила его широкие плечи, по-кавказски узкий таз, коротко семенящие ножки и сияющий монастырь лба.
– Двуглавый Эльбрус ему в задницу! Нет… Целый пятиглавый Биштау! – ругал он вчера её отца.
Он ходил по комнате, обёрнутый в простыню, как Цезарь в тогу. Её Цезарь. Она готова была носить его в этой простынке, как ребёнка.
Целый день на работе ждала звонка. Не в силах удержаться, обо всём рассказала подруге.
Было без четверти пять, когда телефон сотряс комнату. Подруга глянула на Энже с надеждой…
Одетый в пальто сотрудник поднял трубку, улыбнулся и положил её на стол:
– Энже,
Энже сделалась ниже ростом, когда подходила к столу.
– Тенгиз!..
– Это я… – узнала она голос отца. – Заплати сегодня за свет. Если хочешь, чтобы проводку не обрезали, – сказал отец злым от трезвости голосом. – И какой ещё Тенгиз? Я же говорил: кому ты нужна, дылда!
Потом Энже сидела верхом на стуле и содрогалась от плача. Плач её был похож на писк.
Подруга в отчаянии смотрела на её покрасневшие уши, хрупкую спину с проступившим позвонком. И, поднося к её голове руку, ничего не могла придумать нежней и ласковей, чем это чудное имя:
– Энже, Энже, Энже!..
1990
Материн гостинец
«Надо же, хлеба нет! Дожили! Хоть бы пряник какой – супу с толком пожрать!» – недоумевал Сашка, вернувшись с работы.
Уже неделю стояли крещенские морозы. Хлеба в магазинах не было. Говорили, сломалась мельница.
Сашка, мужичья плоть, без хлеба есть не садился. Без хлеба хоть кастрюлю щей наверни, всё – как в прорву. И вот мечтал о прянике, хотя сладкое не жаловал. Ещё недавно мать приносила ему пирог с яблоками, толстый, пористый, – так и не научилась по-интеллигентному тесто катать; с войны, что ли, любовь к муке?..
– Ещё раз принесёшь, выброшу, – в который раз предупреждал Сашка, жалея мать. – Ведь всё равно сладкое не ем!
– Как же, сынок?.. Это ж пирог!.. – отвечала виновато.
Сашка сожительствовал с Любкой, соседкой. Любка была ленива и нигде не работала. Раскинув ноги на кровати, глядела в потолок:
– Мужа иметь нынче глупо. Варить, стирать!..
Сашка работал бурильщиком. Приходил поздно. Любка выпивала, иногда дома не ночевала. Говорила, что была у подруги. Однажды вернулся измождённый, ни пожрать, ни согреться. В злобе написал пальцем на пыльной крышке телевизора: «Дубина, вытри пыль».
А вечером, придя с работы, читал: «Дубина, вытри пыль».
Сегодня Сашка был на ремонте. Пришёл обедать домой, прогнал Любку за хлебом к хлебозаводу, где из окошечка иногда торговали. Любка сходила, принесла… новость: хлеб жмёт мафия.
«Гады! Спину гнёшь, весь чёрный от работы, а тута…» – скрежетал Сашка.
Полмесяца назад скончалась мать. С утра занемогла, слегла на соседней койке напротив отца, разбитого параличом (они жили у младшего брата). И вдруг, сердечная, позвала детей, сказала: «живите мирно», – и скользнула по лицу её тень, как от облака в поле…