Провинциал. Рассказы и повести

Сахибзадинов Айдар

Думая обо всём этом, сонный мужчина поднялся и вернулся на кушетку. Уже подбирался рассвет, струился сквозь тюль в небольшую квартиру с дребезжащим пустым холодильником, которую подруга снимала; и когда мужчина прищурился, проём окна растянулся, как белая резинка… и стрельнул в натруженные вчера у монитора глаза.

«Погоди, – сказала женщина, слепо вытянула через голову в его сторону руку, – иди сюда». Опять предстояло её душить…

Измены женщины снились и прежде, он прибегал к ней с кушетки, упрекал; ей было стыдно за его сны, она чувствовала вину, что такое может о ней присниться, месяцами он не спускал с неё глаз – и, в конце концов, она чуть не сбежала в Париж к тучному сибариту алжирцу, на фотографии закатившему маслины глаз под нефтяной дым своей шевелюры; он писал ей, чтобы она прислала ему фотографию своей ступни, он очень любит нюхать женские ступни, – и она отсылала ему этих «рыбок» (мужчина извлёк из компьютера целый косяк, плывущий во Францию), алжирец присылал ей в ответ образы

бабочек с пульсирующими, будто в оргазмической дрожи, крыльями, слёзно просил приехать на туристическом автобусе опять, – и тогда мужчина понял, что подруга его надула ещё в прошлом году, когда ездила на автобусе в парижский Диснейленд. У него всё встало дыбом, он зашёл в комнату, как горилла, скинул одеяло и начал женщину душить… Она сначала малодушно лгала, а после была в ужасе, хрипела и брыкалась, тотчас от алжирца отреклась, проклинала его, подлеца, наркомана и лодыря, – и в ту ночь подарила мужчине такую ночь, что все энтомологи мира позавидовали бы краскам его бабочек… Однажды перед рассветом, когда за окном распадалась мгла и смолкал на мокрой набережной резиновый лячкающий шум, она произнесла: «Я хочу тебе что-то сказать…» – «Что?» – «Нет, не могу, стыдно…» – «Что? – закричал он. – Опять?» – «Нет, ничего страшного; просто мне нравится…» – «Что? Отвечай!» – «Я получила физическое удовлетворение, ну… когда ты меня в ту ночь душил…» И теперь она всегда просила по ночам душить её; глядела, разверстая, удушаемая, снизу тёмными глазками, как прижатая мышь, в глубине зрачков её хранились испуг, восторг и жертвенная покорность.

2

Сизыми утрами над эшафотами, где ветерок свежее, шибко чувствуется запах водки и сытой мужской утробы. Палач, прощённый каторжанин Иван Фролов, с красной харей и вывороченным веком, рыгал и покряхтывал на помосте, он был одет по-русски: кучерская поддёвка, красная рубаха навыпуск и позолоченная цепь на брюхе. Криво прицелясь, он резко выбил тумбу из-под ног – и убил Кибальчича. Богатырь Михайлов растолкал подручных и сам взошёл на эшафот, продел петлю через голову, крикнул в толпу, что их пытали… но барабанщики стёрли слова усиленным боем. Михайлов был грузен, велик, и когда из-под ног была выбита тумба, его кинуло в пропасть, верёвка сломала гортань, струной ударила по затылку, верёвка оборвалась… и с высоты двух с половиной аршин он упал на помост, повредился телом… Теперь он не мог подняться на эшафот самостоятельно, ему помогли подручные палача; он чувствовал их руки, как руки друзей, надёжные, верные руки; ему накинули на шею петлю, приладили с шуткой, будто галстук на первое свидание; теперь, когда выбивали тумбу, он напрягся – и не зря… верёвка опять не выдержала, и он вновь ударился о помост. «Помиловать! – кричал студент из толпы. – На то Божья воля!» Но подручные молча выполняли своё дело… Только с третьей попытки зависло в воздухе тело. Вертелось медленно, грузно, пугающе… и будто не выдержав напряжённых взглядов, натяг под перекладиной вновь начал перетираться: два стёршихся конца раскручивались, трепеща, как язычки пламени. «Помиловать! Помиловать! – кричал голос. – Больше верёвок нет!» Но верёвка нашлась, родилась не от карандаша зеваки, который сделал исторический рисунок с двумя канатами на шее бунтаря [3] . Службу сослужила удавка, предназначенная для Геси Гельфман, казнь которой была отложена из-за беременности…

3

Рисунок присутствовавшего при казни флигель-адъютанта А. Насветевича.

Перовская не видела, как сопротивлялся Рысаков, не видела, как палач потешался над Желябовым: сверх обычной петли, затянутой на шее, наложил вторую – узлом на подбородке, и тот долго бился в конвульсиях, описывая круги в воздухе, – и в этом сонме двуногих рыб, кишащих на площади с зонтами и плюмажами, в капорах и шляпах, он никак не выделялся, качался, крутясь на бризе, будто вялили к обеду. Палач поплёвывал на головы зевак и чертыхался. Трупы народовольцев погрузили в ящики и увезли, чтобы тайно захоронить. Зеваки кинулись к эшафоту – раскупать обрывки верёвок: говорят, приносит счастье. А новый царь из сонма русских царей уже теснил датскую принцессу Дагмару, поселил в Зимнем дворце другую бабу и там клепал детей, таких как сам, неказистых исторически. В Древнем Риме во время полувековой смуты погибло ровно пятьдесят императоров, кому-то отрубили лицо, кому-то вспороли божественные кишки и выбросили тело на помойку, но каждый, восходящий на престол, на что-то наделся. Как надеялась на что-то мёртвая рыба из стаи пойманных в сети рыб, выхваченная фотографом как товар для кулинарии: когда смотришь на онемевшую морду – смотришь долго, обретает эта рыба человечье лицо: собранные в полукружья, будто в изумлении, надбровные складки, выпученные глаза и рот, жёсткий рот, как на маске актёра печали, скорбно опущен уголками губ вниз. Это тоже судьба, трагедия…

Несмотря на топорное лицо и телесную неотёсанность, мужчина когда-то робко относился к женщинам; коснуться хрупкого плеча, позволить себе разгадать кодированный крик духов – казалось для него кощунством,

в лицах он видел лики, в ликах – земную юдоль; когда разглядывал женские чресла, рисунок вен возле белых бёдер, он видел историю хрупкую мира, с первородным узнаванием осмысливал исток всего сущего. И какая бы женщина ни была, робкая или хищная, этот осоковый разрез между ног был для него трогательно беззащитен и вызывал сострадание, как открытая рана, а само обладание женщиной означало – осквернить эту рану…

Когда её вывели из каземата на двор, чтобы посадить на высокую арбу и везти через город к месту казни, – милая девочка, она увидела палача, вздрогнула и чуть не заплакала. Когда палач выдернул из-под её ног тумбу, она будто взмахнула крыльями, зажмурилась и будто взлетела – смерть её была мгновенной. Её зарыли в сломанном щелястом ящике, казёнными сапогами долго и тщательно утрамбовывали землю; а после годы и годы несчастная старушка обивала пороги петербургских палат, умоляла смотрителя кладбища, чтоб тот показал ей место захоронения. За смотрителем неотступно ходил штатный соглядатай, – тот самый, с усиками, в чёрной паре и чёрной шпиковской шляпе; во время слёзных уговоров выглядывал, будто вырезанный из картона, то из-за оконной рамы, то из-за ограды, и вновь скрывался, как мишень в тире. На другой день кладбищенскому смотрителю устраивал многочасовые допросы жандармский офицер и каждый раз, довольный, оттягивая ус, резюмировал протокол словами: «тайна захоронения сохранена».

3

Рассвет над Заячьим островом был бледен и нереален, как виртуальная глубина монитора. Здесь продавались места на кладбищах различных планет, детские органы и полоний, австрийский гомосексуалист приглашал жертву для ритуальной казни: секс, убийство и вырезанная печень, которую он съест, – на то согласилось человек двадцать, и соперничали между собой, изощряясь в красноречии. Меж тем планета, как закинутый мяч, летела в сумерках космоса, урча, ревя и пиликая; кто-то спал, кто-то с другого её конца писал ему письма.

Женщина лежала в постели неподвижно, прижавшись щекой к подушке, лицо её выражало не то свершившееся удовлетворение, не то запоздалый испуг; одна ступня, с крашеными ногтями, будто в красочном оперении, свисала с кровати. Бугром выступало бедро. Женская фигура напоминает гитару, восьмёрку, а если восьмёрку положить на бок, то получается знак бесконечности…

Мужчина, в шляпе и длинном линялом пальто с низкой талией, скалясь от утренней сырости, вышел из подъезда, прошёл под аркой дома и, перепрыгнув через лужу, направился в сторону шоссе. Улицы в такую рань пустовали, по газонам, цепляясь за кустарники, отступали клочки тумана. Мужчина прошёл к автобусной остановке, у ларька приподнял воротник пальто, вынул из кармана деньги и заплатил сонной продавщице в окошко. Затем молча ел колбасу с хлебом. Сутулясь, он сурово глядел на дорогу, маленькие глаза его были неподвижны, а уши под шляпой мерно шевелились.

Мужчина взял ручку, лист бумаги, подложил под него книгу и, устроившись на кушетке, начал писать от руки:

«В петербургском здании, где сейчас находилась его подруга, был флигель…»

Июль, 2007

Всё впереди

Сергей Абдулыч собрал вещи и снял с вешалки берёзовый веник.

– Я в баню!

– Опять?

– Опять.

– Своя баня есть, а он – в общий класс ходит!..

Абдулыч промолчал.

– Триста рублей ему не жаль!

Абдулыч виновато пошаркал ступнями о половицу…

– И почему люди такие дурни? – сокрушалась жена. – Своя баня топится. Надел халат и пошёл. Прибежал из парной – чай в самоваре, диван. А он – нет! Он в общественную грязь прётся. Да ещё бюджет тратит!

– Я зарабатываю.

– Ну на фига тебе эта общественная баня?

– А потому что надА! – не выдержал муж и хлопнул дверью.

Местная слободская баня находилась недалеко, имела лучшую в городе каменку. Сюда съезжались все знатные парильщики, в выходные была очередь.

Раздевались, входили в терму и дружно начинали устраивать свой порядок. Выметали из парилки листья, мыли ступени, пол, ошпаривали всё ледяной водой, давали продышаться. Затем посыпали полатьи травами, плескали в каменку из большого ковша и парились до упаду. Отдыхали в зале с распахнутыми окнами, пили чай и галдели. О футболе, хоккее, автомобилях.

Абдулыч мог бы среди них стать своим человеком, там все перезнакомились, но не хотел. Любил наблюдать, иногда лишь заговаривал.

А больше сидел и думал. Хорошо после парилки думается. Особенно вспоминается детство. Здесь он сидел в общей очереди с молодым отцом. Хромой банщик выходил из-за занавески и кричал: «Следущий!..», брал билет и опускал в щёлочку железного ящика, который был на замочке. Там, прячась на чердаке, курили с мальчишками. А вечерами со двора взбирались на карниз и наблюдали, как моются женщины. Среди них были девчонки из соседних классов. Отличницы, недотроги, а тут ходили, как на шабаше, – совершенно голые… А однажды он увидел новую училку по физике, в которую были влюблены все подростки. Груди торчком, мягкая выпуклость таза – возле душа стояла с мокрыми волосами. И будто подняла глаза на окно, где стоял Сергей, – он так и свалился с карниза от страха…