Провинциал. Рассказы и повести
Шрифт:
Сентябрь, 2010
Мальчишеское
В классе четвёртом ездил я на рыбалку. Далеко, через весь город в Ново-Татарскую слободу – на пески, что намывали с Волги. Несмотря на малый возраст, те места я знал хорошо: когда-то там жила моя бабушка по матери. Сейчас там к Волге не пройти. А тогда было много ходов – через лодочную станцию, что напротив зирата [1] , через сушопилки, или мимо
1
Зират – кладбище (тат.)
Летом в тех местах особенно знойно. Душно пахнет сухой овчиной, взлетают из сушилки облака опилок, пышут жаром кузни «Точмаша», тарахтят трёхколёсные тележки, из окон столовой валит на тротуар борщевой жар. Адово место!
А тут, у дамбы, – чудо-колонка! Напьёшься, намочишь голову. Глядишь на кавказские горы песка.
С удочкой шагаешь по трубе земснаряда далеко-далеко вглубь залива. Садишься над бездной, под задницей чувственно шелестит по железу бегущий песок, постукивают голыши…
Ничего я в тот день не поймал.
Еду домой в полупустом деревянном трамвае. Впереди сидит старушка, в хвосте стою я и невдалеке пухлая девчонка моих лет. Дурочка. Мы всех девчонок в школе называем дурочками, а они нас – дураками. Таково отрочество.
Трамвай тянется через весь город, вползает в трущобы Островского. Очень хочется есть. У меня 10 копеек, я намерен купить в магазине на Жданова булочку с маком по 8 копеек или мороженое по 9 копеек.
На меня долго смотрит кондукторша. Смотрит минуты две. Что-то решает в уме. И, решив, наконец, рывком направляется ко мне.
– Ну всё, – говорит. – Покупай билет!
Я молчу. Ведь школьники ездят бесплатно. А я вообще считал себя маленьким. Хоть я и длинный. Но я маленький. Мама никогда не брала мне никаких билетов. И почему сейчас я должен брать? Это не входило в мои расчёты…
– Как на мороженое – у них есть, а как за проезд – так нет! – злится тётя. У ней кожаная сумка на животе, и в ней стаканов пять денег.
У меня сосёт под ложечкой, я уже не думаю о мороженом – хочу булочку. А сам краснею, и всё это видит – улыбается противная девчонка.
– Ну? – говорит кондукторша, – или выходи!
Она обернулась, глядит в окно на остановку, где меня высадит.
«Хорошо, – думаю, – выйду. До Жданова осталось всего ничего».
В это время девчонка поднимает колено, достаёт из сумки кошелёк, кожаный такой, с железными защёлками, бабушкин, наверное. Подходит улыбаясь к кассирше, улыбаясь покупает билет, улыбаясь подаёт мне, улыбаясь отходит. И встаёт в стороне, тихо улыбаясь в окно.
Пухленькая, хозяйственная такая, заколка с камушком в тёмных волосах у виска. Сумка – тоже донашивает чью-то. А в сумке, наверное, чего только нет! – и куколки, и открытки (с артистками, и с Новым годом), и алюминиевое колечко со стёртой позолотой, и баночка из-под пудры, и стёртая губная помада, и этот кошелёк. Такой кожаный кошелёк был у моей кузины, когда она играла в продавщицы: хранила в нём тугие купюры – листья
Наконец остановка Жданова. Я отодвинул деревянные двери и спрыгнул наземь. Вагоны потянулись. Не поднимая глаз, я видел и куртку, и тёмную прядь девочки…
Конечно, я был благодарен ей. Да что там! Всё то время, начиная с момента, как она подала мне билет, у меня под рёбрами сквозило и дрожало, будто там трясся холодец. И стыдно мне было. Но я же мальчишка! А получил подачку от девчонки. Если узнают об этом пацаны? Нет, я не смел сказать ей спасибо.
Она это понимает. После такого стресса мне уже не хотелось есть.
Сентябрь, 2015
Первомайское
Кто скажет, что в молодости не попадал в милицию, кто не слышал протокольное «Пройдёмте»?
Я, будучи ещё ребёнком, угодил в отдел.
Это было Первого мая. О, какой это был праздник!
Сестра готовилась к нему заранее – на уроках труда делала из папиросной бумаги цветы, привязывала проволочкой к веткам берёзы, которые заранее проращивала на подоконнике в бутылках с водой – до клейких листочков.
Родители на мехкомбинате наряжали тележки для баннеров, автопогрузчики и грузовики. В столовой дудели в медные трубы слесаря и пикилевщики, ухал барабан.
Утром выступали. Впереди колонны на фоне портрета Ленина шёл Рабинович, генеральный директор, очень толстый, похожий на ромб, только на голове фетровая шляпа. Несмотря на ужасающую полноту, шагал легко и вольно, кивал машущим с тротуаров.
На улице Татарстан в колонну вливались портовики, швеи с Тукаевской, – все шли к площади Свободы, где мощно гремел оркестр и диктор по радио поминутно кричал «Ура, товарищи!». Милицейские чины, в сияющих парадных мундирах, останавливали колонны с востока и юга, чтоб хлынуло на Площадь человечество из Заречья.
Демонстранты от улицы Пушкина до Тукаевской, ощетинившись знамёнами, ждали. Располагали на карах закуску и питьё, пели, плясали, и в то время, когда головная колонна трогалась, быстро и чётко, как римская когорта, – задние, находясь в неведенье, рассыпанные, пляшущие, ищущие во дворах туалеты, спохватывались и начинали бежать, гнали транспаранты, срывали с уезжающих кар свои гармони, чак-чаки, шляпы и водку.
Как раз в тот момент, когда плясали в широком кругу, я и потерялся. Огляделся – родителей нет; а тут и толпа побежала…
Как горько я рыдал!
Ко мне подходили люди, спрашивали, как фамилия отца, с какого он предприятия. Какой-то парень увёл меня в милицию. Там я рыдал отчаянней. Начальник, сидевший за столом, успокаивал, иногда вызывал из другой комнаты девочку, ковырявшую пальцем в носу, и говорил: «Смотри, какая маленькая – и не плачет».
– Ага! – кричал я, – это ваша дочка!
Через час меня посадили в кабину крытого милицейского грузовика и повезли. Хорошо, что я знал свой адрес. Не играть со спичками, не разжигать керогаз, уходя, выключать свет, – всё это, а также домашний адрес мне вдалбивали с младенчества.