Провинциализируя Европу
Шрифт:
«Провинциализация Европы» – это не книга о части света, которую мы называем «Европа». Та Европа, можно сказать, уже провинциализирована ходом самой истории. Историки давно признали, что так называемый век Европы в современной истории начал уступать место другим региональным и глобальным конфигурациям уже к середине XX века [1] . История Европы более не рассматривается как воплощение «всеобщей истории человечества» [2] . Ни один крупный западный мыслитель в настоящее время публично не разделяет «вульгаризированный гегельянский историцизм» Фрэнсиса Фукуямы, который увидел в падении Берлинской стены конец истории для всего человечества [3] . Контраст с прошлым проступает еще острее, если вспомнить осторожную, но теплую ноту одобрения, с которой Кант увидел во Французской революции признаки «морального начала в человечестве», а Гегель видел отпечаток «мирового духа» в весомости этого события [4] .
1
См. Halecki O., The Limits and Divisions of European History. Notre Dame, Indiana: University of Notre Dame Press. 1962. Глава 2 и далее.
2
Abu-Lughod J., Before European Hegemony: The World System A.D. 1250–1350. New York and Oxford: Oxford University Press, 1989; Wolf E., Europe and the People without History. Berkeley and Los Angeles: University of California Press. 1982; Chaudhuri K. N., Asia before Europe: Economy and Civilisation of the Indian Ocean from the Rise of Islam to 1750. Cambridge: Cambridge University Press. 1990. Недавние работы см.: Blaut J. M., The Colonizer’s Model of the World: Geographical Diffusionism and Eurocentric History. New York, London: Guilford Press. 1993; Lewis M. W., Wigen K. E., The Myth of Continents: A Critique of Metageography. Berkeley and Los Angeles: University of California Press. 1997. См. также Subrahmanyam S., Connected Histories: Notes towards a Reconfiguration of Early Modern Eurasia / Modern Asian Studies 31, no. 3 (1997). P. 735–762
3
Roth M., The Nostalgic Nest at the End of History / The Ironist’s Cage: Memory, Trauma and the Construction of History. New York: Columbia University Press. 1995. P. 163–174.
4
Кант
По образованию я специалист по новой истории Южной Азии, и это формирует мой архив и мое поле для анализа. Европа, которую я стремлюсь провинциализировать или децентрировать, – это воображаемая фигура, по-прежнему прочно укорененная в виде клише и условных знаков в повседневных привычках мышления, неизменно приводящих к срезанию углов в попытках обществоведов поставить вопрос о политической модерности в Южной Азии [5] . Феномен «политической модерности» – управление через модерные государственные, бюрократические институты и капиталистическое производство – в любом уголке мира невозможно помыслить без упоминания определенных категорий и концептов, генеалогия которых уходит далеко в глубь интеллектуальной и даже теологической европейской традиции [6] . Такие понятия, как гражданство, государство, гражданское общество, публичная сфера, права человека, равенство перед законом, индивид, разделение частного и публичного, идея субъектности, демократия, народный суверенитет, социальная справедливость, научный рационализм и так далее, – все несут на себе груз европейской мысли и истории. Невозможно осмыслять политическую модерность без этих и связанных с ними понятий, которые обрели свои окончательные формы в эпоху европейского Просвещения и в XIX веке.
5
Следует помнить, что в мои цели здесь не входит обсуждение длительной истории и генеалогии фундаментальных категорий европейской социальной и политической мысли. Двумя подобными генеалогиями, созданными для понятий «публичная сфера» и «гражданское общество» могут служить работы: Хабермас Ю., Структурное изменение публичной сферы. Исследования относительно категории буржуазного общества. М.: Весь мир, 2016 и Colas D., Civil Society and Fanaticism: Conjoined Histories. Stanford: Stanford University Press. 1997. Однако эти генеалогии написаны «изнутри» европейской интеллектуальной истории. По вопросу о постколониальной истории европейской (французской) мысли см.: Bullard A., Exile to Paradise: Savagery and Civilization in Paris and the South Pacific, 1790–1900. Stanford: Stanford University Press. 2000.
6
Здесь я разделяю теорию и практику. Если вы хотите стать членом индийского парламента, от вас не потребуется сколько-нибудь подробно знать историю «парламента вообще». И тем не менее учебник для индийских детей, объясняющий суть парламента, не смог бы решить эту задачу без обращения к европейской истории.
Эти понятия влекут за собой неизбежный и в каком-то смысле необходимый, универсалистский и секулярный образ человека. Европейский колонизатор XIX века одновременно поклонялся гуманизму Просвещения и отрицал его в своей деятельности. Но этот образ был весьма влиятельным с точки зрения его последствий. В исторической перспективе он обеспечил прочный фундамент, на котором базировалась – и в Европе, и за ее пределами – критика социально несправедливых практик. Марксистская и либеральная мысль являются наследниками этой интеллектуальной традиции. Сегодня это наследие стало всемирным. Модерный бенгальский образованный средний класс, к которому принадлежу я сам и фрагменты истории которого я затрону далее в этой книге, был охарактеризован Тапаном Райчодури как «первая значительная по численности азиатская социальная группа, ментальный мир которой был изменен взаимодействием с Западом» [7] . Длинная череда блестящих представителей этой группы – от Раджи Раммохана Роя, которого иногда называют «отцом современной Индии», до Манабендры Ната Роя, спорившего в Коминтерне с Лениным, – с воодушевлением приняли темы рационализма, науки, равенства и прав человека, которые продвигало европейское Просвещение [8] . Модерную социальную критику кастового порядка, угнетения женщин, отсутствия прав у трудящихся и угнетенных, субалтерных классов в Индии и других подобных явлений – да и саму критику колониализма – нельзя полностью осмыслить вне пределов наследия, сформировавшегося в ходе усвоения европейского Просвещения на субконтиненте. Показательно, что конституция Индии начинается с повтора нескольких универсальных просвещенческих тем, превозносимых и в конституции США. Полезно помнить, что самые язвительные критические тексты, посвященные институту «неприкасаемых» в Британской Индии, отсылают нас к исходно европейским идеям свободы и равенства людей [9] .
7
Raychaudhuri T., Europe Reconsidered: Perceptions of the West in Nineteenth Century Bengal. Delhi: Oxford University Press. 1988. P. 9.
8
О Раммохане Рое см.: V. C. Joshi, ed., Raja Rammohun Roy and the Process of Modernization in India. Delhi: Nehru Memorial Museum and Library, 1973; о М. Н. Рое см.: Seth S., Marxist Theory and Nationalist Politics: The Case of Colonial India. Delhi: Sage Publications. 1995.
9
См. последнюю главу этой книги.
Я тоже пишу находясь внутри этого наследия. Постколониальная система образования была почти по определению посвящена освоению универсалий – например абстрактного образа человека или Разума, – выкованных в Европе XVIII века и лежащих в основе социальных наук. Этот процесс освоения наложил отпечаток, например, на тексты тунисского философа и историка Хишама Джаита, обвинявшего империалистическую Европу в «отрицании своего собственного взгляда на человека» [10] . Борьба Фанона [11] за верность просвещенческому идеалу человека – вопреки пониманию того, что европейский империализм свел этот идеал к образу белого поселенца-колонизатора, – сегодня стала частью глобального наследия постколониальной мысли [12] . Борьба начинается потому, что в условиях политической модерности не так просто обходиться без этих универсалий. Без них не было бы социальных наук, которые ставят проблемы модерной социальной справедливости.
10
Djait H., Europe and Islam: Cultures and Modernity. Berkeley and Los Angeles: University of California Press. 1985. P. 101.
11
Франц Фанон (1925–1961) – вест-индский и французский социальный мыслитель, психолог, идеолог борьбы за деколонизацию. Родился на Мартинике, работал в Алжире, где поддержал движение за независимость от колониальной власти Франции. Основные работы «Черная кожа, белые маски» (1952), «Проклятьем заклейменные» (1961) (прим. пер.).
12
См. Заключение к Fanon F., The Wretched of the Earth. New York: Grove Press. 1963.
Вовлеченность в европейскую мысль обусловлена и тем обстоятельством, что так называемая европейская интеллектуальная традиция остается сегодня единственной живой традицией на кафедрах социальных наук большинства, если не всех, современных университетов. Слово «живая» я использую здесь в специальном значении. Только в рамках нескольких отдельных традиций мышления мы изучаем давно умерших фундаментальных мыслителей не только как людей, принадлежавших своему времени, но и так, как будто они являются нашими современниками. В социальных науках есть такие мыслители, с которыми ты неизбежно сталкиваешься, оказываясь внутри традиции, которая привыкла называть себя «европейской» или «западной». Мне известно, что нечто, именуемое «европейской интеллектуальной традицией», якобы уходящей в прошлое вплоть до древних греков, была сфабрикована относительно недавней европейской историей. Мартин Бернал, Самир Амин и другие справедливо критиковали претензии европейских мыслителей как на само существование такой неразрывной традиции, так и на то, что ее можно назвать собственно «европейской» [13] . Дело однако в том, что в эту генеалогию, сфабрикованную или нет, встроены социальные науки. Столкнувшись с задачей анализа развития социальных практик в Индии в Новое время, немногие существующие индийские обществоведы или специалисты, занимающиеся Индией, стали бы всерьез спорить, скажем, с Гангешей – логиком XIII века, Бхартрихари – грамматиком и философом-лингвистом V–VI веков, или с Абхиванагуптой – эстетиком X–XI веков. Как это ни печально, но одним из итогов европейского колониального правленияв Южной Азии стало то, что интеллектуальные традиции, выживавшие и поддерживавшиеся на санскрите, фарси или арабском языке, остались для большинства – а возможно и для всех – работающих в этом регионе современных обществоведов лишь предметом исторических исследований [14] . Ученые относятся к этим традициям как к подлинно мертвым, как к истории. Хотя категории, служившие предметом детального теоретического осмысления и изучения, сегодня существуют как практические понятия, утратившие связь с теоретической традицией, но встроенные в повседневные практики в Южной Азии. Современные южно-азиатские обществоведы редко обладают достаточной подготовкой, чтобы превратить эти концепты в источник критического осмысления актуальных процессов [15] . А европейские мыслители прошлого и их категории анализа никогда не оказываются для нас в такой же степени мертвыми. Южноазиатские обществоведы и специалисты по региону будут яростно спорить с Марксом или Вебером, не ощущая потребности историзировать их или помещать в их собственный европейский интеллектуальный контекст. Иногда, хотя это скорее редкость, они будут даже спорить с античными, средневековыми или раннемодерными предшественниками этих европейских теоретиков.
13
О «мифах греческих предков» см.: Bernal M., The Black Athena: The Afroasiatic Roots of Classical Civilization, vol. 1. London: Vintage. 1991; Amin S., Eurocentrism. New York: Zed. 1989. P. 91–92. Я понимаю, что некоторые из утверждений Бернала оспариваются современной наукой. Но его тезис о вкладе не-греков в «греческую» мысль остается в силе.
14
Я не отрицаю того факта, что изучение санскрита пережило краткий ренессанс при британском правлении в начале XIX века. Но это возрождение санскрита не следует путать с вопросом об оживлении интеллектуальной традиции. Научные работы на санскрите в Новое время создавались в интеллектуальных рамках европейских гуманитарных наук. Книга Шелдона Поллока напрямую обращается к проблематичному интеллектуальному наследию этой практики: Pollock S., The Language of the Gods in the World of Men: Sanskrit Culture and Power in Premodern India. Berkeley: University of California Press. 2006. См. также статьи Поллока: Pollock S., The Death of Sanskrit / Comparative Studies in Society and History. Vol. 3. No. 2. P. 392–426; Idem. The New Intellectuals of Seventeenth-Century India / Indian Economic and Social History Review. Vol. 38. No. 1. P. 3–31. См. также: Kelly John D., What Was Sanskrit for? Metadiscursive Strategies in Ancient India; Pollock Sh., The Sanskrit Cosmopolis, 300–130 °C. E.: Transculturation, Vernacularization, and the Question of Ideology; Bhate S., Position of Sanskrit in Public Education and Scientific Research in Modern India / Jan E. M. Houben, ed., Ideology and Status of Sanskrit Leiden. New York, Cologne: E. J. Brill. 1996. P. 87–107, 197–247 и 383–400, соответственно. Мне кажется, уже само использование слова «идеология» в названии этого сборника подтверждает мой тезис. Для XVIII века сходные проблемы относительно науки и интеллектуальной традиции можно обнаружить применительно к персидскому и арабскому языкам. К сожалению, я меньше знаю о современных исследованиях этой проблемы в отношении этих двух языков. Следует также упомянуть весьма уважаемую плеяду модерных индийских философов, которые на протяжении нескольких поколений предпринимали попытки наладить диалог между европейской и индийской традициями мысли. Два современных представителя этой плеяды – это Дж. Н. Моханти и покойный Б. К. Матилал. К сожалению, их размышления до сих пор не оказали заметного влияния на социальные науки в Южной Азии.
15
Несколько примеров этого я привожу в пятой главе.
Однако сама история политизации населения или наступления
Тексты философов-постструктуралистов (в частности, Мишеля Фуко) стали одним из стимулов для глобальной критики историцизма [16] . Но было бы ошибкой считать постколониальную критику историцизма простой производной от критики, уже разработанной постмодернистскими и постструктуралистскими мыслителями Запада. На самом деле размышления в таком ключе сами по себе подразумевают историцизм, поскольку они во многом воспроизводят темпоральную структуру тезиса «сначала на Западе, затем – по всему миру». Говоря об этом, я не собираюсь уклоняться от недавних споров вокруг историцизма. Критики, принимающие участие в этих спорах, констатируют упадок историцизма на Западе, который произошел в силу «культурной логики позднего капитализма» [17] . Культуролог Лоуренс Гроссберг задается очень точным вопросом: не ставят ли консюмеристские практики современного капитализма под угрозу саму историю? Как производить историческое наблюдение и анализ, «когда любое событие потенциально служит доказательством, детерминантой и в то же время меняется слишком быстро, чтобы его можно было комфортно критиковать с академической обстоятельностью?» [18] . Но даже эти, вполне достойные, аргументы обходят стороной тему истории политической модерности в третьем мире. От Манделя [19] до Джеймисона – никто не рассматривает «поздний капитализм» как систему, мотор которой может находиться в третьем мире. Коннотации слова «поздний» заметно различаются в зависимости от того, идет ли речь о развитых или о «развивающихся» странах. «Поздний капитализм» – это название явления, относящегося преимущественно к развитому капиталистическому миру, хотя его влияние на остальные части земного шара никогда не отрицалось [20] .
16
Young R., White Mythologies: History Writing and the West. London and New York: Routledge. 1990.
17
Jameson F., Postmodernism, or, the Cultural Logic of Late Capitalism. Durham: Duke University Press. 1991. Первая глава.
18
Лоуренс Гроссберг цит. по: Morris M., Metamorphoses at the Sydney Tower / New Formations 11. Summer 1990. P. 5–18. См. более подробный анализ в моей статье: The Death of History? Historical Consciousness and the Cul ture of Late Capitalism / Public Culture 4, no. 2. Spring 1992. P. 47–65. См. также: Grossberg L., History, Imagination and the Politics of Belonging: Between the Death and Fear of History / Paul Gilroy, Lawrence Grossberg, and Angela McRobbie, eds., Essays in Honor of Stuart Hall. London and New York: Verso, forthcoming; Morris M., Too Soon Too Late: History in Popular Culture. Bloomington: Indiana University Press. 1998.
19
Эрнест Мандель (1923–1995) – бельгийский экономист-марксист, автор работ о позднем капитализме (прим. пер.).
20
Harvey D., The Condition of Postmodernity: An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford: Basil Blackwell. 1990. Главы 8–9.
Западные критики историцизма, опирающиеся на характеристики «позднего капитализма», упускают из виду глубокие связи, скрепляющие историцизм как образ мышления и формирование политической модерности в бывших европейских колониях. Историцизм сделал возможным европейское господство в мире XIX века [21] . Можно сказать, что это была одна из важнейших форм, которые идеология прогресса, или «развития», принимала в XIX веке и позднее. Именно историцизм позволил модерности или капитализму предстать не просто глобальным явлением, но таким, которое стало глобальным с течением времени, которое зародилось в одном месте (Европа) и распространилось за ее пределами. Такая структура глобального исторического времени – «сначала в Европе, затем в остальном мире» была историцистской. Различные незападные националистические движения позднее порождали локальные версии этого нарратива, в которых место «Европы» занимали локально сконструированные центры. Именно историцизм позволил Марксу [22] сказать, что «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину её собственного будущего» [23] . Именно историцизм привел выдающихся историков, в частности Филлис Дин, к описанию развития промышленности в Англии как «первой» промышленной революции [24] . Таким образом, историцизм установил меру культурной дистанции (по крайней мере, в институциональном развитии), которая, как считалось, существует между западным и незападным мирами [25] . Он оправдывал тезис о принесении цивилизации в колонии [26] . В самой Европе историцизм сделал возможным создание исторических работ, полностью замкнутых на истории Европы, где Европа описывается как место возникновения капитализма, модерности или Просвещения [27] . Эти «события», в свою очередь, объясняются главным образом через «события», происходившие в географических пределах Европы (при всей размытости ее границ). Во временной структуре «Сначала в Европе, затем – в остальном мире» жителям колоний отводилось место «остального мира». Такое развитие историцизма Йоханнес Фабиан назвал «отрицанием одновременности» [28] .
21
Introduction / Lisa Lowe and David Lloyd, eds., The Politics of Culture in the Shadow of Capital. Durham: Duke University Press. 1997. Gyan Prakash, Introduction / Prakash, ed., After Colonialism: Imperial Histories and Postcolonial Displacements. Princeton: Princeton University Press. 1995. P. 3–17.
22
Здесь и далее все ссылки на работы Маркса даются по изданию: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Издание второе. М., Госполитиздат. 1960.
23
К. Маркс. Капитал. Указ. соч. Т. 23. С. 9. Отличная подборка недавних статей о проблеме европоцентризма у Маркса содержится в сборнике: Jessop B., Wheatley R., eds., Karl Marx’s Social and Political Thought: Critcal Assessments – Second Series, vol. 6. London and New York: Routledge. 1999.
24
Deane Ph., The First Industrial Revolution Cambridge: Cambridge University Press. 1979.
25
На это обращают внимание и Наоки Сакаи в книге Translation and Subjectivity: On “Japan” and Cultural Nationalism. Minneapolis: University of Minnesota Press. 1997, и Самир Амин в Eurocentrism: Modernity, Religion, and Democracy: A Critique of Eurocentrism and Culturalism. Monthly Review Press; 2nd edition. 2010.
26
Mehta U. S., Liberalism and Empire: A Study in Nineteenth-Century British Liberal Thought. Chicago: University of Chicago Press. 1999. P. 99–100. Мехта предлагает актуальное прочтение эссе Милля о «цивилизации». Анализ роли идеи цивилизации в организации американской академической дисциплины «региональных исследований» см. Sartori A., Robert Redfield’s Comparative Civilizations Project and the Political Imagination of Postwar America / Positions: East Asia Cultures Critique 6, no. 1. Spring 1998. P. 33–65.
27
См.: Coronil F., The Magical State: Nature, Money and Modernity in Venezuela. Chicago: University of Chicago Press. 1997. P. 387–388. Мощная попытка подвергнуть евроцентризм сомнению предпринята в Dussel E., The Invention of the Americas: Eclipse of “the Other” and the Myth of Modernity. New York: Continuum. 1995.
28
Fabian J., Time and the Other: How Anthropology Makes Its Object. New York: Columbia University Press. 1983. Главы 1 и 2. Сходную, и убедительную интерпретацию антропологии XIX в., которая развивает эту линию аргументации, см. в Wolfe P., Settler Colonialism and the Transformation of Anthropology: The Politics and Poetics of an Ethnographic Event. London and New York: Cassell. 1999.
Историцизм и, более того, модерное, европейское понимание истории пришли к неевропейским народам в XIX веке как человек, который приходит к другому со словами «пока нет» [29] . Возьмем классические либеральные, но историцистские труды Джона Стюарта Милля «О свободе» и «Размышления о представительном правлении». В этих работах он провозгласил самоуправление как высшую форму правления. Одновременно с этим Милль возражал против предоставления самоуправления жителям Индии или Африки, по сути, на историцистском основании. По его словам, индийцы и африканцы «еще не» достаточно цивилизованны, чтобы управлять самостоятельно. Должно пройти какое-то историческое время, требующееся на развитие и цивилизацию (колониальное управление и образование, если говорить точнее), прежде чем можно будет счесть их готовыми к решению подобной задачи [30] . Историцистские аргументы Милля помещают индийцев, африканцев и другие «варварские» народы в воображаемый зал ожидания истории. И, поступая так, он превращает всю историю в некое подобие зала ожидания. Мы все движемся к одной и той же конечной точке, заявляет Милль, но одни народы достигли ее раньше других. С точки зрения сторонников историцизма, жителям колоний рекомендовалось подождать. Обретение исторического самосознания, обретение общественного духа, который Милль считал абсолютно необходимым для искусства самостоятельного управления, – всё это также требовало обучения искусству ожидания. Ожидание служило реализацией принципа «еще не», провозглашенного историцизмом.
29
О европейских корнях «истории» как академической дисциплины см. Burke P., The Renaissance Sense of the Past London: Edward Arnold. 1969; Pocock J. G. A.,The Ancient Constitution and the Feudal Law: A Study of English Historical Thought in the Seventeenth Century. Cambridge: Cambridge University Press. 1990; Koselleck R., Futures Past: On the Semantics of Histori cal Time. Cambridge: MIT Press. 1985. Козеллек пишет (C. 200): «Понятие, обозначаемое сегодня словом „история“ с его многочисленными… смысловыми ассоциациями, сложилось лишь к началу XVIII века в результате длительной эволюции теоретической мысли Просвещения. До этого существовало, скажем, представление об истории, которую Бог устраивает совместно с человеком. Но история, субъектом которой было бы человечество, или история как субъект самое себя была немыслима». (цит. по: Козеллек Р. Можем ли мы распоряжаться историей? (Из книги «Прошедшее будущее. К вопросу о семантике исторического времени») // Отечественные записки. 2004. № 5 . До 1780 года, добавляет Козеллек, «история» всегда означала историю чего-то конкретного. Идея «ученого-историка», то есть идея «истории вообще» – это чисто модерное, постпросвещенческое предприятие.
30
Милль Дж. С., Размышления о представительном правлении. Chalidze Publications. 1988. C. 119. (Перепечатка с издания Яковлева, СПб., 1863), глава 18. См. также продуктивное обсуждение Милля у Мехты в Liberalism and Empire, глава 3.
Антиколониальные демократические требования самоуправления, зазвучавшие в XX веке, напротив, во временном горизонте действия упирали на «прямо сейчас». Со времен Первой мировой войны и вплоть до движения за деколонизацию пятидесятых и шестидесятых годов антиколониальные национализмы опирались на срочность этого «сейчас». Историцизм не исчез с лица земли, но его «еще не» сегодня вступает в противоречие с глобальным требованием «прямо сейчас», характерным для всех народных движений за демократию. В поиске массовой поддержки антиколониальные национальные движения неизбежно вводили в сферу политического широкие классы и группы, которые по стандартам европейского либерализма XIX века не могли считаться подготовленными к политической ответственности за самостоятельное управление государством. Это были крестьяне, туземцы, полу- или неквалифицированные промышленные рабочие в незападных городах; мужчины и женщины из подчиненных социальных групп – короче говоря, все субалтерные классы третьего мира.