Провинциальная хроника начала осени
Шрифт:
Майон слишком устал, чтобы удивляться. Он просто спросил:
– Разве Прометей в Микенах?
– А ты поверил, что он после освобождения стал отшельником и удалился в горы? Ничего подобного. Он не вернулся на Олимп, это правда, но он и до своего заключения почти не бывал на Олимпе. Он любил вас, как же он мог от вас уйти?
Кони вновь забеспокоились, взметая пену, с моря налетел прохладный ветер, и мир показался Майону колышущимся, зыбким. Пожалуй, так оно и было – мир был слишком молод, многое еще не успело оформиться, и нужно было постараться, чтобы вся
Квадрига Посейдона рванула с места, бледное облако повернуло к светлеющему горизонту, и из сотен бликов вновь собралась лунная дорожка. Афины уже не было, вдали затихал печальный крик совы. Майон побрел вдоль берега.
Эант, вспомнил он. И сотни других юных глаз, сотни юных умов, чистых, бескомпромиссных, не научившихся еще различать полутона, оттенки и сложности. Для них это может стать ударом, жестоким разочарованием в красоте, в подвигах, вызвать недоверие и неприязнь ко всему миру взрослых вообще, заставить подвергнуть сомнению абсолютно все. «Ну, для чего тогда существуем мы? – подумал он. – И для чего тогда существует человеческий ум? Никак нельзя спрятать от них эту историю, убоявшись за их неокрепшие умы. Мы должны в них верить, и все вместе мы должны верить в высшие ценности».
Он остановился – перед ним был старый корабль, выглядевший теперь нелепым памятником былой подлости. Охваченный внезапно нахлынувшим бешенством, Майон ударил кулаком в борт, и еще раз, и еще. Доски треснули, взлетела туча защекотавшей ноздри трухи, но одному человеку было бы не под силу разнести эту развалину, и Майон остановился, остывая. Со стыдом он вспомнил их с Нидой вечера, проведенные у этого выпуклого борта, свой собственный щенячий лепет о героях с берегов Скамандра, о роковой красавице Елене. Но, в конце концов, это непоправимо – это ушло, как уходит детство…
Глава 8
События пришпорены
Гилл давно уже понял свою главную ошибку: он до сих пор представлял себе течение времени чрезвычайно похожим на поле – колос этого лета срезан, зерно перемолото, стерня сгнила и исчезла бесследно, и колос, что взойдет после следующего сева, не содержит и крохотной частицы своего предшественника. Он абсолютно не взял в расчет, что колос рождается из зерна, хранящего память прошлого.
Ему казалось, что мир возник с его рождением, мужает с его мужанием, а это было неправильно, прошлое и не думало умирать. Все теперь зависит от Майона, неизвестно где скитавшегося.
– Ты думаешь не обо мне, – сказала Лаис.
Гилл протянул руку и коснулся ее тяжелых волос. Наверняка она его любила. И наверняка не понимала: он не мог посвятить ее в свои дела, ничего не мог рассказать, а без этого бесполезно было думать о понимании.
– Тяжело мне, – сказал он тихо. Он не страдал раздутым самолюбием и потому не боялся обнаружить перед ней слабость. – Я сейчас попал в такое положение, когда начинаешь сомневаться во всем – в высоких чувствах и порывах, в самом добре. Сплошная пелена лжи и подлости…
Лаис внимательно слушала его, положив подбородок
– Но ведь мир не черен, – сказала Лаис.
– А люди? Больно думать, что Елена Прекрасная – изрядная стерва.
– Глупенький мой Гилл, – рассмеялась Лаис. – В чем же тут потрясение? Каждая женщина скажет, что Елена – не более чем стерва. Невозможно похитить женщину, если она этого не хочет.
«Может быть, мы зря боимся, что наши открытия прозвучат громом с ясного неба?» – подумал Гилл. Скорее всего, очень и очень многие не раз и не два задумывались над этой историей, замечали несоответствия, ложь, беззастенчивый подлог. И Майон не предстанет громовержцем – он только соберет в одно целое все смутные сомнения, подозрения, идущие вразрез с официальной историей воспоминания. Но не об этом надо думать, а о том, что убийцы до сих пор неизвестны.
Он сжал пальцы Лаис. И девушка прильнула к нему. Гилл старался не думать сейчас еще об одном оборвавшемся следе – о Пифее, убитом в собственном дворе, и о его доме, перевернутом вверх дном. Не удавалось… Бронзовая ящерка стояла рядом с ним на скамейке (подарок Лаис) – неведомо как попавшее к ее деду изделие мастеров из давным-давно покинутого жителями и полузабытого города Даран. По тамошним поверьям, эта зверюшка приносит удачу.
Тень накрыла его, и Гилл открыл глаза. Перед ним стоял сыщик Эпсилон.
– Я-то думал, что у тебя и тени нет, – проворчал Гилл. – Что-нибудь срочное?
– Да, – сказал Эпсилон. – Прости, но пришлось прийти сюда. Здесь никого?
– Братья вернутся только вечером, – торопливо кивнула Лаис.
– Прекрасно. – Эпсилон выглянул в калитку. – Заходи. Лаис ойкнула: в калитку, пригнувшись, прошел кентавр, и в крохотном дворике сразу стало тесно. Кентавр огляделся без тени смущения, поклонился и, подогнув ноги, улегся совершенно по-лошадиному. Теперь лица – его и Гилла – оказались на одном уровне.
– Чтобы не заметили с улицы, – пояснил кентавр. – Я большой.
Гилл вопросительно глянул на сыщика Эпсилона, но тот смотрел на Лаис. Гилл, спохватившись, виновато улыбнулся ей и развел руками. Лаис послушно поднялась, ушла в дом, обижаться она и не думала, и Гилла охватил веселый азарт следопыта – этот гость несомненно принес что-то важное.
– Это Даон, – сказал сыщик Эпсилон. – Родственник кентавра Нерра.
– Рад познакомиться, – сказал Гилл. – За вами не следили по пути сюда?