Провинциальный человек

Потанин Виктор Федорович

— Хороший попал щеночек. Подрос немного — начал дрессировать. Все понимал, подлец!

— Твоя Динка женского роду, а ты ее в мальчики...

— Какая мне разница... Все равно пристрелил!

— Почему?

Но он точно не расслышал вопроса и принялся снова за старое:

— Начал потихоньку дрессировать. И поноску уже носила, и газеты из почтового ящика, а потом как сдурела: разинет глотку и воет. И днем воет, и ночью воет, а кого надо? Еда есть, и питье стоит, а она морду кверху — и воет. Ясно дело, решаю, что-то она накликает. Взял ружье, а ружье у меня бельгийское — два курка, да вывел Динку за огороды, да поноску ей бросил: ату, мол, Динка, ату! Она за ней полетела,

а хвост крутится, как пропеллер. Я в этот пропеллер и саданул. С одного разу с копылков долой. Правда, лапами еще немного подергала, но это уж с того света. Сашка мой порасстраивался маленько, но я ему кого-то пообещал... — Яша устал говорить и перевел дух. Дыхание у него было тяжелое, как в жару.

— Лапами, говоришь, подергала?

— Было дело... Да я уж забыл.

— А помнишь, Яша, как у тебя Зырин задавил сизаря? На телеге-то ехал... Я помню, как ты ревел, не мог успокоиться.

— Дурак был тогда.

— Нет, Яша.. — Хотел я ему возразить и поправить, а потом сбился, все перепутал, потому что в глазах опять поднялся тот маленький рыжий мальчик. Как он рыдал, как нес на руках убитую птицу, как озирался по сторонам, точно прося защиты. И вот со мной поравнялся: «Может, отпою молоком...» И в глазах были слезы, очень много слез, очень много... Так могла страдать только большая душа. Только хороший человек мог так убиваться... Но где ж он теперь? Где та большая душа? Неужели она вошла в этого нахального человека? Но почему? Что случилось с ней, с этой далекой душой? Почему время так меняет нас и почему мы ему поддаемся?.. И опять вопросы, вопросы стали распирать мою голову, и я никак не мог от них избавиться, убежать. И я забыл про гостя, и мысли завели в какую-то опасную сеть, из которой нет выхода, нет и хода обратно. Но гость сам обо мне позаботился. Для начала он покашлял предупреждающе, потом постучал ладонью.

— Ты опять отключился? То ли зажигание где-то проскакивает? Надо свечи почистить, землячок. А то придешь на урок да забудешься? А ученики-то, они, брат, ученички...

— На чем мы, Яша, остановились? — спросил я тихим расслабленным голосом, и лицо у меня, видно, было такое мертвое, что он усмехнулся:

— На бюллетень тебе надо — совсем заработался. А остановились мы с тобой на самом опасном. На главной опасности... Забрала Фаина Сашку, сынка, и ни слуху ни духу. Но я знаю, конечно, у тещи они. Уже неделю живут — не показываются. И Сашке не разрешают ко мне. Засадили в тюрьму мальчишку.

— Из-за чего все ж поссорились?

— Наши ссоры — не ссоры. Не понимала меня, стерва-маковка!

— А ругаться зачем?

— А ты бы не заругался? Все газетки про меня порвала. Только и сохранил, что в комодике... — Он сидел бледный, подавленный, даже щеки опали. И походил теперь на того давнего Яшу, который стоял на берегу с удилищем рядом с сыном. Та же вялость в глазах и покорность. Но это быстро прошло у него. — Давай, землячок, выручай. Я оказываю доверие. Заступиться за меня — тоже честь!

— Для кого?

— Для тебя, для любого... Пиши так, пропечатай, чтоб Фаина моя обмерла. Такие люди, как я, не валяются. Пусть и в колхозе прочтут.

— Я же учитель, Яша. И пишу-то по настроению. Про тебя и так много...

— Много, немного... Запас брюхо не дерет. Да мне ж Фаину надо вернуть, а сына — больше того. То ли не понимаешь?

— А при чем я?

— Она возьмет в руки газету, да газета-то областная вот и узнает, кака цена Мартюшову. Вот так, землячок. Я ее еще заставлю ботинки мои зашнуровывать, а то ишь глаза подняла, побежала...

Он еще что-то бормотал, глухое, неясное, потом махнул рукой и повесил голову. И мне жалко его стало.

И смешно и досадно. Ведь только что на него злился и обижался, а теперь — смотри ты — подобрела душа. Как же она отходчива, как доверчива — и ничего не поделать...

— Все у нас было, Федорович, к соседям занимать не ходили. И машина, и деньги, и Сашка мой подрастал. А она все запутала, стерва такая, извини меня, землячок... Нет, ты скажи, что придумала — давай Сашку на меня натравлять. Однажды совсем вышло весело... Ты слушаешь меня или как?

— Слушаю, Яша, слушаю...

— Тогда продолжаю. Ну что... Я ждал Петра Логиновских, из редакции он позвонил. Петро будет у них фотограф, мы с ним давно по руке. Позвонил мне — надо на озеро, у него выходной. Ну я подготовился. В магазин сходил за припасом. Так что получилось... — Яша закрыл щеки ладонью, а плечи задергались, и скоро он весь затрясся от смеха. — Ты подумай, что вышло. Они мне в бутылки чаю набузгали. Коньяк заменили на чай. И пробки завернули — чин чином. Ночью угощаю товарища, уж костерок запалили, уха. Петро выпил бокальчик и глаза вылупил: кто оно? Потом давай хохотать. Ну и я с ним, а на сердце-то волки воют... Нет, ты подумай, земляк! Учудили. И Сашка матери помогал. Оба после сознались... — Он уже не смеялся теперь, помрачнел. — Пришел домой, даже виду не подал. Я ведь терпеливой, ох, терпеливой. Ни разу даже ее не ударил. И что Файке не жить со мной? Вон подружка у ней — Нинка Фуганова. Так на ей уж все побывало: и горшки все, ухваты, и ведра, бутылки — ну, пьющий мужик-то. А я свою пальцем не тронул. А на людях всегда уж по отчеству — Фаина Григорьевна да Фаина Григорьевна. Ну и получил за добро...

Он опять поднялся со стула и начал прохаживаться. Половые доски рассохлись и под его весом прогибались, поскрипывали. Он поморщился, как от боли.

— Присядь, успокойся.

Он сел и начал отпыхивать. Лоб был бледный и потный, потом опять краснота пошла, и лицо напряглось. И снова жалость во мне проснулась и захотелось утешить:

— Ты не расстраивайся. Бывает и хуже...

— Хуже куда? Уже прозвищ мне надавала, говорит, что донесет на меня, расскажет, какой я стахановец. А я терплю. Ради семьи что не вытерпишь. Но всему есть конец: как начала Фаина грозиться, так я сразу на дверь показал. Она как ждала: чемодан на плечо, Сашку за руку — и к своей матерешке.

— Так вернется!

— Если поможешь мне, то конечно. Неужели устоит против газеты?! Да кабы районна, а то областная! Ты так размажешь меня, размалюешь — неуж баба устоит? Нет, никогда! На тебя вся надежа! Бери ручку, записывай, а потом обработаешь... Что молчишь?

А меня опять давил смех, я отворачивался, но потом, делать нечего, подчинился. Да и было интересно, чем это кончится, что скажет Яша. А он уже говорил:

— Пиши сперва так: «Родился Яков Васильевич Мартюшов в простой крестьянской семье. С детских лет он привык к труду на земле, но о рекордах пока не мечтал. Да и не догадывался, что та же корова может молока давать в два раза больше, чем ей положено от рождения, что тот же трактор может пахать сильнее в несколько раз, если следят за ним упорные руки...»

— Слушай, Яша, ты же не свое говоришь. Я так не могу...

— Не свое. Это Логиновских писал. Так ты обработай. И выдай на область!

— Демагог твой Логиновских!

— Ты не ругайся. Так же и Фаина его обзывала. Так что пиши — статья моей бабе понравится.

— Ох, Яша, не знаю. Личное дело — сложное...

— А ты внуши Файке, что я для других живу, что по две смены наяриваю, что ночей не сплю...

— По две смены?

— Ну приврем, дак никто не проверит. Век правдой не изживешь.