Проводник в бездну
Шрифт:
— А ну, кто там, слезай!
— То сынок мой, товарищ начальник, — привстал в поклоне Поликарп. — Сын, Мыколай. Слезай, сынок, слезай, если власть так хочет. Она же наша, советская. А мы советскую власть всегда…
С печи нехотя слез красивый лохматый верзила. Из-под густых бровей хмуро взглянул на отца: «Ну, не говорил я, что зря вы с тем знаменем связались…»
— Стань вон там, в углу! — кивнул командир.
Отворились двери, и Антон Яремченко внёс солдатское бельё.
— Это ещё давнишнее, — засуетился Приймак, —
— Весело, вижу, вам.
Поликарп смутился, стёр с физиономии ухмылку.
— Старуха нашила. Семейка у нас, Антон, сам знаешь… Чего же ты молчишь, Федора? — толкнул обалдевшую жену.
— Как же, нашила, — опомнилась Федора. А щека продолжала дёргаться.
— Ты, Поликарп, богатый, — хмурит колючие брови Яремченко.
— Как пёс блохами… Охе-хе-хе, — притворно-тяжело вздохнул Приймак. — Какое наше богатство. На ноги не могли встать после Соловков — сам знаешь.
Может, ещё бы плакался Налыгач, но вновь скрипнули двери, и, прихрамывая, вошёл Швыдак с мешком.
— А это что?
Швыдак вывернул мешок, из него выпали солдатские брюки и гимнастёрки.
Седой командир кивнул на солдатскую форму:
— Тоже старуха нашила?
Молчат Налыгачи. А что скажешь? Прав был Мыколай.
— А там что? — хотел заглянуть Швыдак в подпечье, но поморщился, не смог нагнуться.
— Тряпьё всякое. Баба стирать собралась. Скажи, Федора… Чего ж ты, того…
— А как же, стирать надо. Вши скоро заедят. Знаете же, у Советов мыла в лавке…
— Что ты плетёшь? — Поликарп прищурил глаз, обжёг им Федору. Потом повернулся к Яремченко: — Ты знаешь, Антон, моего тестя. Такой же мудрец был… Правду говорят: кто дураком родился, тот и в Киеве ума не купит.
Швыдак глазами показал партизану, пришедшему вместе с ним, на корыто: вытащи, мол.
Задвигался Мыколай, покачнулся Поликарп на лавке, ещё сильнее задёргалась Федорина щека. А Швыдак ковырнул палкой тряпьё и, не заметив ничего, отошёл в сторону.
Приймак не хотел смотреть на корыто, но оно притягивало глаза, точно нечистая сила. Когда Швыдак пренебрежительно махнул рукой на тряпьё, Приймак облегчённо затарахтел седому командиру:
— Это всё те, как его… красноармейцы бросили.
— Точно, точно, — вставила и своё слово Федора. — Знаете же, как при Советах было с товарами? Обносились.
— Ах, чтоб тебя! — вызверился старый. — Не с тобой, придурок, пьют, не говори — будь здоров!.. Так вот, — снова затарахтел Поликарп седому командиру. — Сколько здесь лю-юду прошло! Ой-ой! Идёт, просит нашу сельскую одёжку. Разве же откажешь нашей дорогой Красной Армии?.. А своё бросает. Мы нисколечки не виноваты.
— А вы, диду, случайно не из Брехуновки будете? — насмешливо щурит глаза Швыдак.
— Да чтоб меня гром разразил, чтоб меня… Я же, Антон, сам знаешь, не сопляк какой-нибудь, законы
Швыдак тряхнул шинель, которую принёс партизан из сеней, и из её карманов посыпались патроны, выпал наган.
— А это что?.. Так ты хорошо знаешь законы… Не попался на току… А оружие тоже бросали красноармейцы?
— Были такие — бросали! — не моргнув, солгал Приймак.
Он уже приободрился — за какие-то брюки не очень накажут товаришочки. А оружие… Так сколько патронов, карабинов и теперь валяется на месте боёв… Если не найдут знамени — пронесёт.
Седой командир сделал знак Швыдаку и Яремченко, и те обратно позапихали солдатское бельё в мешки.
— Последний раз спрашиваю: где знамя? — вплотную подошёл седой командир к Налыгачу.
— Вот тебе раз, опять за рыбу гроши! — вырвалось у Поликарпа. — Вы опять за своё.
— Смотрите, найдём — плохо будет, пал староста! — предупредил командир. — Тогда уже ничто не поможет. Советские законы гуманны. Но не к врагам!
— Да какой из меня враг! Всю жизнь в навозе копаюсь. Сначала на тестя проклятого, а теперь…
Но споткнулся на слове «теперь».
— Вот вам святой крест. — Поликарп набожно поднёс дрожащую руку ко лбу, размашисто перекрестился. — Можете искать.
Мыколай стоял нахохлившись, подпирая спиною печь и засунув руки в карманы брюк. Швыдак заметил движение рук в широких карманах, неожиданно приказал:
— Руки вверх!
И не успел верзила опомниться, как Швыдак сноровисто достал парабеллум из его кармана.
— Со смертью играешь, шкура! — процедил Швыдак.
— В лесу подобрал. — Мыколай стоял бледный.
— А ну, собирайся!
— Антон, за что вы его… — Федора метнулась к Яремченко, нечаянно зацепила толстой ногой корыто, опрокинула его.
Поликарп боком-боком придвинулся к корыту, хотел прикрыть собой тряпки. Но перепуганная Федора или нарочно, или случайно плюхнулась на него всем телом.
Швыдак брезгливо поморщился, а седой командир сурово сказал:
— Знаем — гниды вы, враги! И ты! — кивнул на побледневшего Поликарпа. — И ты! — на Мыколая.
Мыколай вобрал голову в плечи. И сразу стал похожим на свою обрюзгшую матушку. Скривились, задрожали губы. Заикаясь, промямлил:
— Я не в-винов-ват… Ну, нашёл пистолет. Их сейчас у каждого хлопца…
— Так, так, так, — протарабанил Поликарп.
— Ну, смотрите! На этот раз вам сошло, — сделав ударение на слово «смотрите», седой командир взялся за щеколду. — Не сносить вам головы, если сделаете подлость нашим людям!
— Понял, всё понял, — Налыгач, беспрерывно кланялся. — Всё понял, товарищ комбриг.
Когда ушли партизаны, долго ещё висела в хате тишина, мёртвая и холодная. Боялась пошевелиться Федора на корыте, прилип к дверям ошалевший от страха Поликарп, набычился возле печи взлохмаченный Мыколай.