Проводы журавлей
Шрифт:
— Возможно.
— Ах, какая низость! Какая подлость! — И она заплакала навзрыд, размазывая слезы кулаками.
— Перестаньте. Успокойтесь. — Опять досада охватила Воронкова.
Но рыдания не утихали, и он дал ей воды. Вроде подуспокоилась. Изредка всхлипывая, проговорила:
— Спасибо вам. Выручили из крупной беды…
— Выручил? Успел? Так и запишем…
— Успели.
— Тогда мой незваный визит оправдан?
Не принимая его жалких потуг острить, она сказала:
— Но у вас теперь… могут быть… неприятности…
— Возможно. —
Говорить было не о чем. И говорить надо было о многом, многое надо было прояснить и Воронкову и Лядовой. После затянувшегося молчания она сказала чуть слышно:
— Бесталанная! Навязалась на вашу голову — со своими проблемами. Будто у вас проблем нехватка…
— Нехватки не ощущаю. Но, между прочим, вы моя подчиненная, а я ваш отец-командир. Так что проблемы старшего сержанта Лядовой для меня не посторонние.
— Все командиры — отцы, да вот ведут себя по-разному… Ну что вам проблемки старшего сержанта Лядовой… Как отстоять честь, как отбиться от посягательств, как сохранить себя для кого-то… которого полюблю по-настоящему…
«Откровенна таки», — подумал Воронков и сказал:
— Если мне доверяете, то мое мнение: это не проблемки, а проблемы. И к ним следует относиться серьезно. Как вы, например. Да и как я, между прочим.
— Вам доверяю. Иначе бы не сидела с вами одна в землянке ночью… Я ведь всех мужчин уже боюсь!
— Всех не надо. Но многих — безусловно.
Нелегкая понесла меня в тот час мимо землянки Лядовой, подумал Воронков, в итоге — вляпался. Но а если б не понесла нелегкая, что б тогда? Девица бы не выпуталась. Волей-неволей судьба распорядилась по справедливости. Как говорят остряки, будем посмотреть. Вряд ли капитан Колотилин оставит свои притязания, не тот случай. Придется конфликтовать? С непосредственным начальством? Мало радости, но отбоя не дашь. За Лядову постою. Были б в батальоне замполит или там парторг, можно бы к ним торкнуться. Со временем будут. И с чем торкнуться? С жалобой на комбата? С просьбой, чтоб охраняли с обеих сторон Свету Лядову? Смешно. Есть вещи настолько личностные, интимные, что и к партполитработнику не сунешься. Самому надо выходить напрямую с комбатом. Конечно, будь санинструкторша не столь интеллигентной, деликатной да молоденькой, врезала бы матом, а то и по физиономии — и делу конец, отвалил бы. Воронков знавал таких фронтовичек. Тут ведь какая ситуация? Есть которые сами ищут мужской близости — вольному воля. А есть, которые не каждое любезничанье воспринимают, вот эти и могут отшить так отшить. Лядова не сможет, тоже не тот случай. Возись теперь с ней, как в детсаду. Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Так, что ли? Абсолютный точняк!
Санинструкторша, порывавшаяся что-то сказать и не говорившая, наконец раскрыла рот:
— Знаете ли, товарищ лейтенант, я хоть и молодая, и зеленая, однако в людях разбираюсь. Вам верю…
— Доверие оправдаю!
— Нет, правда, я вам очень благодарна…
— Служу
— Ну, перестаньте, товарищ лейтенант… Я перед вами как на духу. Хочу, чтоб поняли меня.
— Извините. Я слушаю, — сказал Воронков и подумал: «Разговор-то серьезный, а ты все пытаешься шутить, иронизировать, острослов несчастный, шут гороховый. Наберись серьезности».
— Да, чтоб поняли меня! Я не кисейная барышня, но горжусь, что родители воспитали скромной, не торопящейся жить. Еще поживу, если пройду через войну… Однако я живой человек и в школе влюбилась в одноклассника. Чудилось: чистая, бескорыстная любовь… А он однажды полез ко мне… все равно как Колотилин… Вы понимаете… мое душевное состояние.
— Догадываюсь.
— Горькое разочарование! Потом на курсах, потом в госпитале… там тоже хватало ловеласов. А начальник госпиталя, годящийся мне в деды, прямо сказал: попридержит в госпитале, если стану его любовницей. Ломился ночами…
«На кой черт она все это выкладывает? — подумал Воронков. — Ох, уж эти мне девические исповеди!»
— В результате за строптивость была изгнана из госпиталя. Но это и хорошо, потому что хотела на передовую, только на передовую… А пока добралась сюда, всякого натерпелась. И вот — Колотилин… Да за что же мне такое наказание? Или на лбу печать, удостоверяющая: с ней можно. А со мной нельзя! Так нельзя…
— Конечно, нельзя, — сказал Воронков.
— Вот и прошу: будьте моей защитой, опорой.
Да я это уже решил, дорогая девица, мысленно ответил ей Воронков. Так что агитировать меня не следует. Постараемся оправдать доверие. Опять за свои дурацкие шуточки? Не буду. Отставить шуточки. А если капитан Колотилин одумается, не полезет впредь к Лядовой? Он же был крепко под градусом, а водка скотинит человека. Протрезвеет — стыдно станет? А почему — нет? Еще каяться начнет, извиняться, прощение вымаливать. Доводилось встречать: под винными парами накуролесит, наломает дров, наутро — совесть замучает.
— Что же вы молчите, товарищ лейтенант?
— Защитой? Буду, буду, — сказал Воронков. — Но Колотилин, мне сдается, опомнится.
— Не Колотилин, так кто-нибудь другой…
— В беде не оставлю… А теперь надо вас покинуть: служба.
Испуг затемнил ее лицо, но произнесла спокойно:
— Понимаю… А мне, дуре, мерещится, что он не ушел… стоит в ходе сообщения, за дверью, близко…
— Ушел, испарился.
— Но вы навещайте меня почаще. Кстати и ногу нужно перебинтовать… сменить повязку…
— Слушайте! — воскликнул Воронков. — Есть идея! Разумеется, гениальная! Ведь это же моя землянка!
— Хотите сюда переселиться? — Она пристально взглянула на него.
— Разумеется.
— Ко мне в соседи?
— К вам. В соседи… Но не один. Со мной телефонист и с десяток бойцов. Прибывает пополнение. Пока подлатаем старые землянки, выроем новые, надо где-то размещать… Не стесним?
— Нет, отчего же…
— А вам соорудим закут, отгородим плащ-палаткой. Или еще как-нибудь…