Прожитое
Шрифт:
А он, не подозревая моих мук, аппетитно похрустывал луком, неторопливо и со смаком пережевывал пищу…
Наконец, покончив с едой и закурив, он протянул кисет мне. Оторвав листок бумаги на закрутку, я пытался насыпать в него табак и не мог — дрожали руки, не слушались, не сгибались пальцы… Кончилось тем, что уполномоченный забрал кисет, сунул мне свою горящую цигарку, а себе стал сворачивать новую…
Стоило только затянуться, как все повторилось: он снова оказался на «карусели»… Опять перед глазами все поплыло… Разом исчезли усталость, болезни, невзгоды… Стало легко и приятно… хотелось, чтобы это забытье никогда не кончалось. Великая сила — табак! Великий
— Что будем делать дальше?
— Не знаю… Что хотите… Не знаю. Спасибо вам за хлеб.
— Идти можешь?
— Не знаю.
— А кто знает, я, что ли?
— Кажется, не могу… Не знаю. Ноги не ходят.
— Ты брось свое «не знаю»! — Он начинал сердиться. — Я предупреждал — уйду! Некогда мне возиться с тобой, понял?
Затоптав в снег окурок, он решительно поднялся.
— Или оставайся один, или идем, я жду! Давай, давай, поднимайся!
Встать с санок без его помощи оказалось не так-то просто. Пришлось сначала вывалиться в снег, перекантоваться на четвереньки и только потом, раскачиваясь, постепенно перемещая центр тяжести к ногам, удалось подняться.
Все это время уполномоченный с раздражением наблюдал за моим «цирковым номером»…
Что ж! Пусть — я не симулирую, не ловчу и не выпрашиваю помощь!
Где-то я понимал и его: не всякий здоровый человек, тем более — мужчина, может быть «сестрой милосердия», да еще по отношению к заключенному, «врагу народа»…
Уполномоченному надоело смотреть на мои упражнения, он водрузил чемоданчик на санки, привязал его и, повернувшись ко мне, сказал:
— Всё. Я ушел. Некогда мне с тобой!.. На «17-м» предупрежу охрану — скажу, где находишься. Мой совет: хочешь жить — не стой, двигайся!
И он ушел. Я смотрел ему вслед.
Дойдя до места, где тропинка делала поворот, Ворон обернулся и крикнул:
— До «17-го» осталось меньше пяти километров. Не стой, артист, двигайся!..
Спасибо за совет — я непременно ему последую, как только ты скроешься за поворотом. Я не уверен, что этот трюк — двигайся — у меня получится. Не хотелось бы репетировать его на публике… Мои ноги сейчас — не мои, чужие, все равно что протезы, а на протезах сразу не ходят, на них сначала учатся… Мне, к сожалению, времени на учебу не отпущено…
Я сделал шаг, другой, третий… Снова резанула боль в паху. Почему-то в паху ноги болели особенно. Ничего, к боли можно привыкнуть, притерпеться — главное, не спешить, не торопиться и не упасть. Это главное — не упасть!
Как он сказал?.. До «17-го» осталось меньше пяти километров!! Как будто я не знаю, сколько осталось!.. Этот «пятый километр» (где я сейчас припухаю) мне памятен. На том свете я не забуду его! Здесь в меня стреляли однажды… Надо же, мистика какая-то!.. Судьба опять привела на это роковое место — нарочно не придумаешь! Пятый километр…
Тогда на «17-м» нас выгрузили из автомашин и передали местному конвою. Цепочкой по одному конвой повел пешим строем на «Верхний». На пятом километре тропинка увела этап в заросли стланика. Ветки были сплошь усеяны молодыми шишками — в то лето случился урожай кедровых орехов. Меня так и подмывало сорвать шишку, но я боялся конвоя, да и шишки висели далековато… Наконец, уже на выходе из зарослей, заметил роскошную шишку, висевшую рядом с тропинкой, не удержался от соблазна и вышел на несколько шагов из строя, чтобы сорвать ее… Раздался выстрел. Я быстро обернулся: шагах в пятнадцати позади комендант целился в меня с локтя из пистолета. Не дожидаясь, когда он снова выстрелит, я
С того дня комендант возлюбил меня прямо-таки, как Парфен Рогожин князя Мышкина. Я стал его «крестником». Едва завидя, издали кричал: «Крестник! Давай сюда, покурим!» Делился последней цигаркой, не позволял вохре обижать беспричинно, когда я заболел цингой, сочувствовал, утешал…
Кончил Полтора Ивана плачевно. В разладе с собой и начальством. На ноябрьские праздники загулял, да так, что не мог остановиться чуть ли не до Нового года; поскандалил со своим начальством, в пьяной драке изувечил двоих своих же вохровцев (рука у него была тяжелая) и угодил под трибунал — его под конвоем спровадили с «Верхнего».
Размышляя о судьбе незадачливого коменданта, я одолел пятый километр и выбрался наконец из зарослей стланика на равнину. Дальше тропинка, почти не виляя, бежала с легким уклоном в долину, до самого «17-го».
Пройдя еще несколько десятков метров, я упал, все-таки упал… Итак, около шести километров позади. Впереди осталось четыре, чуть больше… Чуть больше, чуть меньше — уже не имеет значения: свой путь я прошел! Свое «горючее» сжег дотла — мои баки пусты и резерв исчерпан — дальше идти не на чем, ни сил, ни самолюбия: все израсходовано… Кто-то сказал: «Нет сил жить, и даже отчаяние мое бессильно!» Мое отчаяние помогло мне каким-то образом снова встать на четвереньки, изготовиться к очередному «старту»; я начал было уже раскачиваться, чтобы подняться, и в этот момент увидел подходившего ко мне уполномоченного. Вот это да! Вернулся-таки!.. Выходит, не подвела меня интуиция, не обманула — есть Бог на свете!
Я не мог скрыть радость, охватившую меня, заулыбался, но встать на ноги, как ни старался, не смог — так и встретил своего спасителя на четвереньках.
С мрачным видом подойдя ко мне, он, ни слова не говоря, приподнял меня за шиворот из снега и усадил на санки. Чемоданчик переложил в ноги и крепко-накрепко прикрутил нас обоих веревкой.
Я не сопротивлялся. В моей душе сейчас победно пели ангелы, торжественно звучала суровая музыка Пятой симфонии Бетховена, исполняемая сводным оркестром всех лучших симфонических оркестров мира!
И тут уполномоченного прорвало:
— Чего улыбаешься, чего лыбишься, фитиль несчастный!.. Думаешь, жалко тебя стало? Нужен ты мне очень, артист… Посмотрел бы ты на себя, какой ты артист!.. Артисты в Москве, в Большом театре поют, а не на Колыме вкалывают… Спасибо скажи, что на меня, дурака, попал, а не на кого другого!.. Надо же! Расскажи кому — не поверят! Впрягся, как конь, в упряжку и тащу его, гада, контрика, — драгоценность какая, самородок!.. Брось улыбаться, говорю! Доулыбаешься, что брошу к чертовой матери или пристрелю, как собаку, — навязался на мою шею, интеллигент…