Прожитое
Шрифт:
— Не придуривайся, не придуривайся… Не считай меня идиотом! Жду тебя в ларьке… с металлом! — И, совсем уже уходя, пообещал: — С меня полкружки спирту.
Он понял, что сорок граммов золота я ему принесу.
Как только ушел начальник, я тихонько разбудил одного из работяг и попросил одолжить мне граммов пятьдесят металла. Пробормотав спросонья что-то нечленораздельное, он махнул рукой в сторону потолка над собой и тотчас заснул снова.
Пошуровав на ощупь за вощеной бумагой из-под аммонала, которой был обит потолок в бараке, я достал бумажный конвертик (капсюль), отсыпал из него на глаз граммов пятьдесят золота на ладонь, завернул в тряпицу и положил в
За вахтой, делая вид, что иду в забой, отошел шагов на пятьдесят, лишь бы меня не было видно вахтерам, разыскал подходящий камушек, сел на него, закурил, задумался…
Стояла тишина. В белесых сумерках летней полярной ночи спал лагерь, умаявшись за долгий трудовой день…
Не спали лишь охрана да начальник, дожидающийся золота в лагерной каптерке… Не спал я, делая вид, что в поте лица своего мою в ночном забое это самое золото, недостающее ему до полного счастья! Все идет своим чередом: бежит время, летят года! Хочешь остаться в живых, вернуться домой, хочешь увидеть близких тебе людей — не задумывайся, не береди себя, соблюдай правила игры — делай вид!
Незаметно подкралась, подползла тоска. Стало невыносимо грустно… Опять заскребло, заныло в груди, захотелось поднять голову и закричать! Истошно, по-звериному! Пожаловаться небу, излиться в холодные глубины звездного мироздания! Навсегда исторгнуть разъедающую душу боль обреченности!
Что же они делают с нами? Когда это все кончится?
Мое счастье, что в такие минуты вся боль души моей — отчаяние, надежда, одиночество, жажда жизни, любви — каким-то непостижимым образом рвалась наружу не криком и не слезами, а в словах! Слова! Спасительные слова, рождаясь на свет, искали друг друга, тычась, как слепые котята, роились, множились… В хаосе бесчисленных комбинаций, рожденных воображением, творили себе подобных, соединялись в смысловые сочетания, продирались сквозь строй самокритичных «шпицрутенов» и, облагороженные рифмой, музыкой, ритмом, образностью, становились наконец стихами…
Не ахти какие по таланту (это от Бога) — наивные, но честные, чистые… Спасительные в момент депрессии, душевного мрака, когда от самоубийства человека отделяет всего лишь шаг. Стихи, возвращающие надежду, помогающие терпеть.
Закрою глаза, и вновь снится Прозрачная сказочность гор, И иней на длинных ресницах, И глаз незнакомых укор… И кажется, звездной кометой, Упав с бирюзовых небес, Мелькнула, и призрачным светом Зажегся серебряный лес. Погасли глаз милых зарницы, И нет ничего впереди, И только подстреленной птицей Колотится сердце в груди… И снова по трассе таежной Ползти от кювета в кювет… Ведь юноше с «черною» кожей Не может быть счастья и нет!Долгие страдания не свойственны молодости, несчастья забываются. Жажда жизни, ее простые радости берут верх… А легкомыслие и некоторая авантюристичность, азартность моей натуры помогли принять предложенные правила игры. Через
Выражаясь языком блатных, из «чистого» фраера я постепенно становился «мутным» фраером, то есть человеком опасным, с которым лучше не связываться: он может дать сдачи, постоять за себя.
Но все ли из нас разделяли эти неписаные законы… Не каждый очутившийся во власти ГУЛАГа считал возможным принять жестокие правила игры, предложенные лагерным «катехизисом», выстроенным по принципу: «Лучше умри ты сегодня, а я — завтра!»
Сколько прошло перед моими глазами людей, которые погибли, так и не осилив Дантовы круги колымского ада! Людей честных, глубоко чувствующих, интеллигентных… Они погибали не от физического истощения, нет! Суровый климат, цинга, дистрофия, произвол уносили, конечно, жизни многих хороших людей, но эти чистые души уходили, не пережив крушения ими же воздвигнутых идеалов, крушения собственной веры. Уходили тихо, без борьбы, и никакие самые «гуманные» условия лагеря не могли зарубцевать смертельных ран, нанесенных достоинству человека, его чести.
…Цигарка докурена, пора возвращаться! В первой попавшейся луже отфактурил лоток и скребок, изрядно намочив их в грязной жиже, для вящей убедительности выкупал и тряпку с золотишком и бодрым шагом направился в каптерку в предвкушении обещанной мне полкружки спирта — начальник свое слово держал всегда.
3
Поначалу это был один из пяти участков прииска имени Тимошенко. Никакой не штрафной, а самый обычный: самый верхний в распадке и самый удаленный от комендантского лагеря, где содержалась основная рабочая сила прииска — несколько тысяч заключенных.
Кроме виляющей по каменистому распадку пешеходной тропинки, никаких дорог туда не было. Если на других участках прииска, имевших подходы и подъезды, начала появляться различная горнорудная техника, облегчавшая труд, то на «Глухаре» ее и в помине не было, за исключением той, что мог перетащить на себе сам человек или вьючная лошадь.
Добыча золота велась там дедовским способом, по старинке — лом, кайло, лопата, тачка… Остальное — мускулы… «ЧТЗ» — горько шутили зеки, уподобляя забойщика продукции Челябинского тракторного завода.
Заключенные комендантского лагеря, работавшие на «Глухаре», ежедневно брели под конвоем пять километров туда и после двенадцатичасового тяжелого труда в забое спускались обратно в лагерь…
Очень скоро такая «утренняя гимнастика» по камням распадка оказалась не под силу даже самым молодым и выносливым…
Сидевшие по пятьдесят восьмой статье (а их было большинство на прииске) не относились ни к молодым, ни к выносливым — эти люди на воле представляли мозг государства, а не его руки! Условия лагерей Дальстроя для них оказались непосильны. Очень скоро люди стали сдавать, превращаться в доходяг, увеличивая и без того огромный процент приморенных режимом.
Николай Иванович Лебедев понимал многое. Ему и пришла в голову идея организовать в верховье распадка, рядом с забоем, где велась добыча золота, отдельный лагпункт, чтобы, во-первых, не тратить напрасно время на выматывающую людей дорогу, во-вторых, туда легко будет ссылать всех мешающих нормальной жизни лагеря… Всех неугодных, всех, кто не хочет или не может работать в забое.
Среди лагерного начальства все чаще попадались люди, изверившиеся в разумности исправительно-трудовой политики ГУЛАГа, поощрявшей совместное содержание уголовников и политических…