Прожитые и непрожитые годы

Петросян Вардгес Амазаспович

Рубен наконец избавился от своих мыслей, с улыбкой посмотрел на него, как на младшего брата, и проговорил:

– Я на четыре года старше тебя.

– Три года и пять месяцев, гордиться особенно нечем.

– «Стареем, Паруир Севак, стареем, дорогой, на сверстниц своих смотрим уже как братья».

– Нет, – сказал Левон, – уж ты, во всяком случае, не станешь смотреть на женщин как брат, разве что в восемьдесят лет…

Егине принесла кофе и минеральную воду. Рубен вынул из сейфа коньяк. Выпили молча. Левон взглянул на часы.

– Мне надо идти. Встретимся через несколько

дней, поговорим. Пойду.

Еще выпили.

– Куда торопишься?

– Меня девушка ждет, мы с ней в автобусе познакомились.

– Ого!

– Ничего не «ого»! Просто ехали вместе.

– Недурное начало. Ну, не удерживаю, коли так. – Они встретились взглядами, и Рубен вдруг вспомнил: – А что с братом? Говоришь, плохи дела?

– Ничего, – сказал Левон, – ты же знаешь Ваграма.

– Да-а, – протянул Рубен, – если чем смогу помочь, скажи.

– Спасибо. Тогда приходи в воскресенье.

– Приду. – И вдруг опять: – Ты того… будешь писать о самоубийстве?

– Не знаю.

Провожая, отец Сероба сказал в темноту: «Уеду я из этой деревни. Отец у меня из Битлиса. Поставлю через год камень и уеду…» Левон сжал его руку, шершавую, как ноздреватый камень, и снова увидел под столом сумку Сероба. «Ты какую любишь курицу – вареную или жареную?» – уже на улице спросил Папикян.

7

Татевик не выпила ни рюмки, и Левон один прикончил бутылку. Но от этого давешняя тоска давила еще сильнее. Прическа Татевик и стянутая в узкое шерстяное платье фигура не вписывались в фон райцентровской столовой, в соседство с, безвкусными скатертями, небритым официантом, приторно-слащавой восточной мелодией, льющейся из спрятанной где-то радиолы.

Уже в третий раз Левон спрашивал:

– У вас нет другой песни?

На что буфетчик отвечал одно и то же:

– Нет, братец, если не нравится, могу выключить.

– Нет, ничего. Как тебя зовут?

– Армен, но ребята зовут Бармен.

– Бармен?

– Прошлый год туристы тут обедали, один подошел ко мне, «бармен» говорит и знаками что-то показывает. Я-то догадался, что ему нужен вож, а вот имя мoe откуда он узнал, а? Я говорю ему: все правильно, во только я не Бармен, а Армен. Он подозвал переводчика-армянина, и я ему все объяснил. А от рассмеялся и что-то туристу этому сказал, тот. передал своим, и все принялись смеяться. Я сделался весь красный и говорю переводчику: «Постыдился бы срамить меня перед этими собачьими детьми, не армянин ты, что ли?» А он мне: «Не обижайся», – говорит. Выходит, что у туристов этих самых, у бельгийцев, буфетчика барменом зовут, а я-то думал, заграничный малый имя мое знает. В общем, попало это на язык нашим ребятам, и весь район меня теперь Барменом зовет. Выпьем по одной?

– Выпьем, дорогой Бармен, буду писать о тебе.

– Что будешь писать?

– В газете, а? Пускай теперь вся Армения об этом узнает. Ну?

– Как родному брату говорю, обижусь, если напишешь.

– Шучу, – успокоил его Левон, – поехали.

– А что она не пьет? – Буфетчик показал головой на Татевик, поднялся с места, ушел в буфет и вернулся с бутылкой. – Итальянское,

два дня назад здесь были туристы из Италии, – он повернулся к Татевик, – девушка с ними была, любо-дорого смотреть, я ей коньяк подарил, а она мне это вино. Обижусь, если не попробуете.

Левон взял в руки пузатую бутылку, оплетенную соломкой, вспомнил Италию и сказал девушке:

– Вино совсем слабое. Выпьешь?

– Ей-богу, обижусь, – упорствовал Бармен.

– Ну хорошо.

– А мы коньячку. – Он наполнил рюмки.

– На, спрячь, – Левон протянул ему бутылку с вином, – спасибо.

Буфетчик ушел, захватив бутылку, турецкая мелодия кончилась, радиола бессмысленно сипела, и эти звуки были Левону приятнее.

– Не останусь я здесь, – сказала Татевик, – представляешь, даже кинотеатра нет, бани нет, придется снимать угол в доме, где топят зимой кизяком.„Электричество дают после восьми вечера, а директора школы зовут Агабек.

– Просто ужасно, – сказал Левон.

– Что?

– Что директора зовут Агабек.

Татевик засмеялась.

– Знаешь, – заметил Левон, – если потянуть за нитку твое платье, через несколько минут ты будешь голая.

– Циник.

– Но я буду уже очень далеко. Сколько километров нити на тебе, представляешь? Так что я не опасен. Остается Бармен.

Посмеялись. У Татевик были изумительные зубы, и смеялась она с удовольствием, но едва погрустнеет, сразу делалась похожей на маленькую обиженную девочку, и в такие мгновения Левону становилось вдруг необъяснимо жарко. Она уже рассказала, как ее приняли в школе, о своем первом уроке. В ее голосе слышалась и какая-то гордость. Первый урок, первые ученики…

– Я буду часто приезжать сюда.

– Не будешь… И потом: что от этого изменится?

– Я обижусь. – Коньяк уже играл в жилах, а Татевик казалась все красивей и красивей. – Значит, мой приезд ровно ничего не значит?

На дворе уже вечерело, следовало бы встать и уйти. Бросить все: могилы этих бедных детей, Папикяна, славного парня Бармена, Татевик, которой кажется, что ее жизнь кончилась, но которая привыкнет и к редким купаниям, и к кизяку. А не привыкнет, вернется домой. Ничто на свете от этого не изменится, только тоска станет острее. Он еще выпил. Может, это заглушит одиночество, преданно ожидающее его дома, в желтых стенах, в виде телефона, неприбранной постели, магнитофона, разбросанной на стульях одежды. Если бы Татевик не смотрела таким добрым и теплым взглядом, они отправились бы в гостиницу, было бы легче, и жизнь показалась бы доступнее, проще, нацеловались бы и решили, что влюбились еще в автобусе, когда Шарль Азнавур звал Изабель…

– Проводишь меня, Татевик?

– Уже? – Она не смогла скрыть тревоги в голосе. – Конечно, провожу.

Левон подошел к буфетчику, расплатился.

– Я уезжаю, – произнес он. – Татевик будет захаживать сюда, смотри, чтоб никто ее не обижал.

– Будет исполнено! – Небритое лицо буфетчика гордо вздернулось. – Как за своей сестрой… Поезжай и ни о чем не беспокойся, но смотри, не пиши обо мне…

На улице Татевик взяла его под руку, и они медленно направились к перекрестку, что должен был их разлучить.