Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Шрифт:
С чего все началось? С прободной язвы Михалыча. Недельного обследования, закончившегося последней в его жизни госпитализацией: у Михалыча обнаружили рак легкого, метастазы которого неумолимо разрушали изможденное тело фронтового оператора…
Михалыч умирал в Кремлевской больнице. В одноместной палате для номенклатуры среднего звена с телефоном, телевизором, кнопкой вызова подчеркнуто вежливых медсестер и вальяжной, многозначительно покашливающей на утренних обходах профессурой.
Словно ни парк за окном, ни
– Как тебя сюда занесло-то? – от дверей, изумленно оглядывая палату, спросил Левашов.
– Студия постаралась… – усмехнулся Михалыч. – Жизнь у меня была так себе… Скотская, откровенно говоря, была жизнь. Зато умираю, как член Политбюро… – Он протянул Левашову руку. – Здорово!
– Здорово, член Политбюро! – Левашов пожал ослабевшую руку Михалыча и присел на стул у его постели. – У вас, больных, разговоры о смерти – что-то сродни мазохизму… Умирает он…
– Ладно, Жень, – устало сказал Михалыч, – это только врачи всегда считают себя умнее пациентов… Все я про себя знаю…
Они замолчали. Михалыч – от усталости, Левашов – от попытки бессмысленного утешительства. Что он мог сказать человеку, с которым два года провел бок о бок на войне. Человеку, который знал цену жизни и смерти гораздо лучше его самого.
– Курить-то здесь можно?
– Кури, хрен с тобой, – разрешил Михалыч.
Левашов закурил, открыл фрамугу. В палату потянуло вечерней свежестью.
– Воздух здесь хороший…
– Знаешь, – сказал Михалыч, – я всегда боялся смерти, а сейчас, когда до нее осталось вот-вот – мне почему-то безразлично… Может это и есть мудрость, Левашов?.. Жаль, что она приходит в конце – на нее не остается времени…
– Когда тебя выписывают? – неестественным голосом спросил Левашов.
– Думаю, скоро… В принципе, я распорядился всеми своими делами. Осталось это… – Михалыч достал из тумбочки четыре бетакамовских кассеты. – Здесь шесть часов материала. Все, что я правдами-неправдами снял в последний год войны. Я отдаю это тебе. Придумай что-нибудь.
– Что?
– В Таджикистане война…
– Знаю, – отвернулся Левашов.
– И всё?
– Всё.
– Это наша работа, Жень… Мы ушли из Афгана и получили Таджикистан, и неизвестно, что получим еще… Они там заняты дележом власти: кто с кем, за что – хрен поймешь… А границу СНГ охраняем мы. Только теперь на этой границе башкой надо вертеть на триста шестьдесят градусов: потому что с одной стороны «духи» с боевичьем так называемой непримиримой оппозиции, – Михалыч закашлялся, – а с другой – всякая сволочь, прущая тонны героина… И против всей этой своры – пять наших погранотрядов и одна мотострелковая дивизия…
Михалыч сел на постели, спустил ноги с кровати.
– И оставить эту границу нельзя, потому
– Кому это сейчас нужно? – вставая, произнес Левашов. Он знал, что Михалыч не ответит на этот вопрос.
– Не знаю, – глядя в сторону, не сразу ответил Михалыч. – И все-таки сними. Докажи, что мы были правыми…
Михалыча выписали через две недели.
Он знал, что его выписывают умирать, и не собирался цепляться за жизнь, понимая, что ее конец будет еще страшнее, мучительнее для него и невыносимее для окружающих. Ироничный, часто безрассудный, подвластный эмоциям – он впервые в жизни запрограммировал себя на конкретную задачу. И решение этой задачи стало единственным делом его жизни, которое он исполнил с не свойственной ему строгой, механической и уже отрешенной последовательностью.
Дома, поддерживаемый женой, он прошел в кабинет, лег на диван и, укрыв ноги пледом, бесстрастным непререкаемым голосом продиктовал необходимые распоряжения. Затем выпил два стакана крепкого чая с лимоном, выкурил трубку хорошего табака и, зная наверняка, что этого нет в холодильнике, попросил жену сходить на рынок за домашним творогом.
– Какой творог, Юрочка? – испуганно спросила жена – в доме никогда не держали творога. – Странно, ей богу…
– Домашний, – ворчливо отвечал Михалыч. – Человек хочет творога. Что тут странного?
Жена ушла, доверившись его привычно-ворчливым интонациям, капризному, присущему больным желанию чего-то необычного.
До рынка было пятнадцать минут ходьбы, она шла и думала о том, как непредсказуемо меняются человеческие привычки: он, никогда не любивший молочного, вдруг настойчиво потребовал творога, и теперь каждый день она будет с утра бежать на рынок за домашними творогом и сметаной, пока…
Она понимала, что это «пока» наступит скоро, очень скоро. Что уже ничего изменить и предпринять невозможно, и сейчас все подчинено одному: сделать его уход наименее болезненным, сохранить иллюзию прежней, когда-то счастливой жизни…
Она слишком долго надеялась на чудо, профессоров и новейшие технологии «кремлевки», моталась по деревням в поисках народных целительниц, отпаивала его травами по их рецептам, а он таял и таял на глазах…
Перед уходом он попросил жену присесть и долго держал ее ладонь в своей руке, смотрел выцветшими глазами, словно запоминая давно знакомые черты лица… В глазах стояли слезы.
А она сидела на краю его постели и с ужасом думала только о том, что и это теперь тоже «пока»…
– Ладно, иди, – отпуская ее руку, наконец, сказал он своим вечно недовольным тоном, – а то ты меня без творога оставишь…