Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Шрифт:
…Левашов лежал в Мертвом море и читал журнал. Это было совсем несложно: вода была до отвращения соленая и жирная, как подсолнечное масло. В такой воде можно было читать журнал, курить, играть в шахматы и беседовать о сотворении мира.
От палящего солнца голову Левашова прикрывал носовой платок, завязанный по концам на четыре легкомысленных узелка. И голова под стать платку была на удивление пуста и свободна от каких-либо мыслей…
Вдруг сквозь шум привычной пляжной суеты Левашов услышал звук,
Он повернул голову и увидел сидящих на берегу Вагина, Марата, Андрюху Осипова и пулеметчика Рената, фамилии которого он не помнил.
Десантники были без разгрузок и оружия, в нетронутых пулями и кровью выцветших стиранных «горках», которые надевали перед выходом, пока все еще были живы.
Они сидели у самой кромки воды на фоне странно размытых, будто снятых в мягком фокусе силуэтов отдыхающих, и Вагин, глядя себе под ноги, сыпал из ладони на камни морскую гальку. Звук падающей гальки был глухим и дробно металлическим, как эхо.
– Марат? Вагин?
Левашов почувствовал под ногами дно и, сорвав с головы платок, пошел к берегу, отгребая воду руками.
– Я же говорил, что мы выберемся, Левашов, – улыбался ему навстречу Вагин.
– Где вы?
Он шел к ним, но не приближался.
– На небесах…
– Здесь хорошо, – поправил задуваемый ветром капюшон «горки» Андрюха Осипов, – только непривычно тихо…
– А как же чистилище? – растерянно спросил Левашов.
– Какое чистилище, Левашов? – недоуменно пожал плечами Марат. – Мы же солдаты…
– А где Ким? – Левашов искал взглядом Балабанова, но не находил его. – Его же убило первым…
– Пошел ребят собирать, – буднично пояснил Вагин. – Через час выходим…
– Ты же говорил, здесь тихо, Андрюх, – прищурился Левашов, – он до сих пор не мог понять, что с ним все-таки происходит.
А они уже освоились здесь, на небесах. И сейчас собирали ребят, чтобы довершить то, что не успели сделать на земле.
– Было тихо, – очень серьезно сказал Осипов и вдруг, не выдержав, расхохотался, – пока нас не было…
И словно по цепной реакции, подхватили его смех остальные. Они смеялись искренне, обескураживающее открыто, и не было в этом смехе ни насилия над собой, ни тоски по ушедшей земной жизни…
И тогда, не выдержав, рассмеялся вместе с ними и Левашов. Он снова был среди своих, и на данный момент главным было только это.
Ренат достал из пачки «Примы» сигарету, привычно размял ее пальцами, и, прикурив, сделал несколько глубоких затяжек. Он умел вкусно курить,
Левашов сглотнул тяжелую слюну. Когда он курил в последний раз? Уже и не вспомнить.
– Курить охота, – не отрывая глаз от Рената, сказал он. – Оставь на ползатяжки, Ренат…
Ренат затянулся, выпустил дым и протянул сигарету Левашову.
– Держи…
Левашов потянулся за сигаретой…
…И нащупал непослушной рукой автомат.
– А все-таки еще не конец, – сказал он сам себе.
Он еще мог стрелять. Не прицельно, ослабшими руками, но мог. Главное было выбрать удобную позицию.
Слева изредка, экономя патроны, огрызался пулемет. Он бил невпопад: то по склону, то поверх него – перекрестные очереди со стороны «духов» практически лишали его возможности вести ответный огонь.
А правый молчал. Мертвый пулеметчик лежал, обхватив пулемет руками и бережно укрыв его своим телом, как самого верного друга, с которым были связаны последние минуты жизни.
А пули с противоположного склона все еще били по его мертвому телу…
Значит, его убило, пока Левашов путешествовал в измерениях…
Их осталось двое.
Левашов примостился среди камней, как на турели, приспособил в узкой расщелине автомат и вдруг ощутил в разряженном очередями и пороховыми газами воздухе первые звуки тишины…
Он повернул голову: далеко в небе, отстреливаясь тепловыми ракетами, словно в рапиде, плыло к ним на помощь звено боевых вертолетов…
Прозрачные леса под Люксембургом
Почему именно здесь, в землях Западной Германии, в пятизвездочном отеле с двором-колодцем и боем часов на городской ратуше, мне приснились мои товарищи, которых давно не было в живых…
Герка, Димыч Разумовский, Форест, Гарик Орехов…
Почему в моем сне мы были перенесены из реальности в сорок третий год и, сидя на железнодорожной насыпи, пытаясь свернуть самокрутку неслушающимися руками, я не замечал, как просыпающийся сквозь пальцы табак смешивался с тяжелой пылью земли и теплый южный ветер гнал его к чернеющим вдалеке разрывам.
Все это было похоже на кино: и задувание искусственного ветра, и пиротехнические дымы, и просыпающиеся из кисета на землю крошки табака – как образ внутреннего опустошения и чего-то пока неясного, но неизбежного…
Там, за пакгаузом, еще шел бой, а мы, измотанные трехдневным противостоянием, тяжело и подавленно молчали, привалившись друг к другу спинами и ожесточенно сворачивая самокрутки. Все, кто остался от четвертой роты.
Где-то за насыпью послышался скрипучий звук патефона: