Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Шрифт:
– Тебе не тяжело идти? – спросила Фредерика.
– Нет. Город маленький…
Я не люблю лубочное убранство православной церкви. Мне не достучаться до небес сквозь низкие давящие своды, не принять навязчивой позолоты окладов и уже не отразиться в рубиновых стеклах лампад.
Но каждый раз, как впервые, я открываю для себя торжественность католических соборов. Особое звучание тишины и нереальную трехмерность пространства вокруг, где я – прихожанин в семнадцатом ряду, среди тысяч таких же прихожан не ощущаю себя песчинкой
Костел пустовал. Кроме нас с Фредерикой, то ли во втором, то ли в третьем ряду сидели две старушки с молитвенниками в руках.
– Подожди меня, пожалуйста, – сказала Фредерика и прошла в боковую дверь за клиросом.
На мгновение мне показалось, что она больше не вернется. С тех пор как мы сели в машину, меня не оставляло странное ощущение, что Фредерика исполняет миссию какого-то особого милосердия по отношению ко мне. Может, она и есть мой ангел, материализовавшийся на эти два дня?
Могут же боги позволить себе подобную вольность: разрешить ангелу один раз в жизни побыть рядом с человеком, которого он оберегает. Если это необходимо человеку. Если это нужно ангелу.
Почему ангел, купленный мне Фредерикой, был так неуловимо похож на нее?
И в этот момент откуда-то из глубин костела раздалась музыка.
Нет, не музыка – хлынувшая на меня река. Без дна и берегов. Река человеческих слез, берущая свой исток со дня сотворения мира. Слез неизбывной печали и нечаянных радостей. И две моих слезы растворились в этой реке…
Я ни о чем не думал сейчас, понимая, что осмысление придет позже. С финалом музыки. Все это время мне хотелось одного: чтобы она не кончалась…
Кто-то опустил мне руку на плечо. Я накрыл ее своей рукой, почувствовав тепло знакомой ребячьей ладошки.
– Что это было, Фредерика? – завороженно спросил я.
– Пьяццолла. «Забвение».
– Словно целая жизнь…
– Твоя жизнь. Он играл специально для тебя.
– Кто?
– Органист. Пойдем, поставим свечи.
Мы поставили сорок шесть свечей в маленьких алюминиевых плошках.
Тридцать семь – я. И девять – Фредерика.
– «Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада» [18] … – прочла Фредерика. – Кораблик негасимый – это вечный огонь?
– Не знаю, – пожал я плечами.
– Мы должны отпустить их от себя. Ты – своих, я – своих. Там, где они сейчас, они счастливее нас. Там спокойно.
18
И. А. Бродский. «Рождественский романс».
– А кто сказал, что они искали покоя?
Тридцать семь свечей – тридцать семь моих товарищей, ушедших до срока.
А те, чьих имен я так и не узнал… Кто поставит им свечи в костелах
Свечи горели холодным бесстрастным пламенем в сумеречной нише костела, и казалось, что они уплывают в вечность. Девять ее и тридцать семь моих…
Свечи горели холодным бесстрастным пламенем, и за каждой свечой была своя жизнь: яркая, обжигающая, не разгоревшаяся, оборванная раньше или позже…
И перед каждой из этих жизней я ощущал чувство персональной, до конца не осознанной вины. Вот только избавить от этой вины меня уже было некому. Да и вина ли это? Цепь незначительных подробностей, досужих бытовых мелочей, которым мы не придаем значения до тех пор, пока они не становятся необратимыми.
…Бытовые мелочи аккуратно ложились на дно Геркиного чемодана, и, глядя на растущие штабеля рубашек, я спросил:
– Ты что, серьезно?
– Серьезно, – отвечал он. – Я уже продал квартиру. Осталось собрать вещи.
– Как продал? – бессильно опустил руки я.
– Ты не помнишь, сколько раз мы виделись в этом году? Кому я здесь нужен? Тебе?
Он с силой толкнул крышку чемодана.
– Но почему Шумиха? И где она, эта Шумиха? У тебя же там никого…
– Нет – и не надо. Хуже, когда мы есть только для того, чтобы встречаться на очередных похоронах. А квартира… Хрен с ней, с квартирой. Сын у меня Ваня умирает…
– Я не знал…
– А что мы вообще знаем друг о друге…
Четыре месяца спустя Геркин сын умер от рака – деньги, вырученные за квартиру, уже ничего не могли изменить в его судьбе.
Мы, как и прежде, собирались по большим праздникам, пили, перебивали друг друга, произносили дежурные, давно никого не трогающие тосты, недоумевали над Геркиным решением: как он там один в этой чертовой Шумихе, где все надо начинать с чистого листа. И зачем было квартиру продавать – неужели не скинулись бы, не нашли деньги сыну на лечение.
А он и уехал от всех нас, освоившихся, подернутых глянцем благополучия, обросших требовательными женами и позабывших, как нас расстреливали со склонов Кандагара и в вязи поднимаемой рикошетами пыли мы кричали товарищу охрипшими голосами:
– Брось мне рожок! Я пустой!
И не было на свете ничего дороже тридцати промасленных патронов в глухом пенале автоматного магазина.
Редко, стараясь не надоедать лишний раз, он предлагал:
– Может, встретимся, посидим. Я тут одну кафешку знаю…
– Конечно, – буднично отвечал я. – В понедельник созвонимся и пересечемся где-нибудь…
Только этих понедельников в году было больше пятидесяти… И не хотели они размениваться на совместно распитую бутылку в захолустной Геркиной кафешке. О чем говорить-то? Жизнь слишком диаметрально развела нас по разным ступеням социальной лестницы. И какое имело значение все, что было до этого…