Прыжок в ледяное отчаяние

Шахова Анна

— И никто ничего при этом не слышал? Криков, борьбы, падающих предметов? И почему она звонила вам, а не бросилась к мужу, в соседнюю комнату?

— А вот с этим вы и разбирайтесь! Может, убийца оглушил сестру, привязал или… Я не знаю что! Ищите! Действуйте! Не стойте с тупым видом!

— Успокойтесь, Валентин Владимирович. Следствие будет проведено со всем тщанием, но без никчемной суеты. — Епифанов тяжелым взглядом будто припечатал несчастного брата погибшей к креслу, в которое тот рухнул, вновь вцепившись с неистовством в свою рыжую шевелюру.

Сорокатрехлетний Александр Шатов с трудом приткнул свой сундукоподобный джип между двумя вмерзшими в сугроб легковушками. Невыносимо! Ну невыносимо парковаться зимой в центре Москвы! Три круга вокруг помпезного офисного здания, где располагалась радиокомпания «Счастливое

радио», в очередной раз подвигли его к решению раз и навсегда отказаться от вождения машины в будни, по заваленному черными сугробами городу, где, кажется, в семьях уже не по две, а по четыре машины! Впрочем, раздражение унялось, едва он переступил порог делового центра: гранит, кадки с пальмами, гостеприимные лифты, поющие при открывании в терцию, флористические изыски-картины на лазоревых стенах. Четвертый этаж занимало «Счастливое радио». Шатов любил приходить сюда. «Лучший голос российского эфира» и красавец мужчина вел две программы, которые считал не работой в сущности, а приятным времяпрепровождением. Одну — коротенькую, записную, под названием «Авто на счастье», ему «собирала» редактор Верочка. Программа касалась новостей авторынка. В этой теме Александр слыл докой и потому подправлял явные несуразности Верочкиных «информашек», любовно пестовал фразы, вылущивая техническую заумь, и придавал текстам бо'льшую разговорность. Потом он в лихой манере все это зачитывал. Вторая программа выглядела посложнее. Изначально часовые «Письма о любви» прочили вести поднаторевшей в слезливом жанре Василисе Горенштейн — эфирный псевдоним Васса Золотова. Но ее интимного придыхания и так хватало с избытком на пространстве волн, отведенных станции, и потому послания влюбленных, любящих, покинутых, вступивших в брак и ищущих свою любовь, перемежающиеся песнями в «тему» (благо шлягеров о счастливой и несчастной любви человечество насочиняло в несметном количестве), зачитывал и комментировал добродушный Шатов. Поначалу он, как человек закрытый и неэкспрессивный, ежился от слезливых, нежных или, наоборот, гневных исповедей слушателей, которые могли и истерический фортель выкинуть в прямом эфире, но постепенно втянулся и наловчился тактично гасить эмоции рассказчиков. Впрочем, большинство слушателей ограничивались радостными пожеланиями счастья и заверениями в любви своей второй половине. «Передавайте привет…», «А что хотела бы услышать ваша суженая?..», «Давайте с удовольствием послушаем группу “Ля-ля”»… — словом, программа пролетала для Саши быстро и весело. До последнего времени…

С нового года все производные от слова «любовь» будто вязли у него на языке. Да просто рождали какую-то духовную изжогу! Он не мог на эту простую и понятную для него все двадцать лет супружества тему ни говорить, ни думать. И будто переоценивал с недоумением и болью не только слова, но и события, устои всей своей жизни. Шатов не признавал никаких сложностей, рефлексии и полутонов. Конечно, он не был законченным дуболомом, и его взгляды и пристрастия на протяжении этих двадцати лет претерпевали эволюцию. Это могло касаться всего, чего угодно, — политики, искусства, привычек, но только не жизненного пространства — вселенной под названием СЕМЬЯ. Без Люши и Котьки, жены и сына, он жизни не представлял. И теперь черной завистью завидовал школьному приятелю Леньке, которому всю жизнь, кроме душевного комфорта и покоя, ничего не было нужно. Поэтому он и не уживался ни с одной из своих жен. Очень хороших, но отчего-то всякий раз лишних. Вместе с детьми. Во всем этом Шатов видел лишь душевную неустроенность и эгоцентризм. Но теперь… Теперь он вообще не мог давать оценок ни людям, ни явлениям. Каких-то три месяца назад в его жизнь вошла Танечка и все перевернула вверх тормашками!

Придя в сентябре преподавать в Школу телевидения, Шатов сразу отметил эту статную шатенку с броским макияжем. Позже она рассказала, что «ужасная подводка» называется smoky-эффект. Очень модно. Впрочем, модная Танечка оказалась самой прилежной ученицей. Умненькая, непосредственная, реагирующая на каждое замечание преподавателя «как надо». Ее прозвали в группе Мисс на лету. Александр Михайлович без конца ставил Татьяну Земцову в пример за то, что она все схватывает моментально: работа над артикуляцией, умение импровизировать, редактирование «тассовок» — все у нее выходило ладно, быстро. За легкостью, смешливостью и нежным румянцем двадцатилетней студентки проглядывал стальной характер. Девочка приехала из Рыбинска в Москву делать карьеру. Тысячи раз Александр прокручивал эти воспоминания

в голове. Дождь со снегом, ветрило, темень. Конец ноября. После занятий к боку его машины жалась фигурка в курточке.

— Что же вы мерзнете, Таня?

— Мне необходимо сказать вам, Александр Михайлович. Это коротко… Я… я не могу без вас жить.

Шатов так растерялся, что вместо ответа судорожно дернулся в нутро джипа, долго пристраивая на сиденье портфель.

— И не делайте вид, что вы не слышите! Я буду за вас бороться! За что еще и бороться в жизни, как не за любовь?

Когда он решился выглянуть, то бок машины, у которого только что стояла Танечка, казался обиженно голым и стыдящимся своей межсезонной неопрятности.

Обескураженный и смущенный, Саша торопился домой, чтобы с гордостью рассказать Люше (так он называл любимую жену Юлю-Юлюшу) о трогательном порыве своей студентки. Классика жанра — «профессор» в сонме влюбленных «курсисток». Какое повышение самооценки! Но, переступая порог дома, Саша знал, что не сможет рассказать этой «забавной истории» жене. И вовсе не потому, что не хочет будоражить ее ревность. Вернее, не только поэтому. Промучившись неделю, Шатов позвонил за советом Леньке.

— Она цепляется за тебя из карьерных соображений! К гадалке не ходи! А ты что, уши развесил и слюни пустил? Глупо. Плюнь! Или порекомендуй ее в какую-нибудь редакцию. Да хоть администратором для начала. Это, кстати, станет проверкой, если и в самом деле поверил ушлой «фам фаталь».

На следующий день после лекции, на которой Танечка вела себя абсолютно невозмутимо, будто вся история в дожде и ветре привиделась преподавателю «мастерства ведущего», Шатов окликнул ее, выходящую из аудитории.

— Госпожа Земцова! А вас я попрошу остаться! — Он, пытаясь скрыть смущение, копался в портфеле.

— Надеюсь, не для препровождения в пыточную камеру? — парировала Танечка. Студентки, замершие на пороге в нескрываемом любопытстве, захихикали.

— Нет. Для конструктивного диалога.

Танечка решительно закрыла дверь перед любопытными подругами.

— Я не хочу делать вид, Татьяна, что ничего не произошло. Слово не воробей… и… довольно цитат! Я ценю вашу искренность, но гораздо больше ценю ваш крепнущий профессионализм. И потому хочу порекомендовать вас главному редактору «Столицы ФМ». Им нужны корреспонденты. Новости там идут по сто раз в день, и вы можете рассчитывать на гонорары. Если, конечно, репортажи вы станете делать приемлемые. Деньги поначалу мизерные. Но все, как говорится, в ваших руках. Дерзайте!

Танечка долго молчала, изучая серый ковролин на полу. Потом подняла на Шатова яростные глаза, в которых стояли слезы:

— Вы хотите откупиться от моих чувств, составив мне протекцию? Спасибо. Забудем все! А корреспондентом лучше пристройте Бубнова Сеню. Он скоро с голоду в Москве вашей подохнет.

И решительно вышла…

…Час спустя, около хрущевки на окраине Москвы, где Танечка снимала квартиру с подругой, Александр неистово и грубо — так, как никогда не посмел бы обращаться с женой, то ли брал, то ли расправлялся с «любящей» студенткой на заднем сиденье своего автомонстра. Монстр с ужасом ухал, Танечка визжала и извивалась, а Шатов неистово «бичевал» искусительницу, которая властно и стремительно ворвалась в его жизнь, перекорежила ее, придала ей новый вкус, ритм, цвет. С того вечера он не мог отказаться от этой приторной горечи, от жара и совершенства юной плоти, от силы неизведанного доныне чувства. Они приезжали после занятий в съемную хрущевку любовницы, которая договаривалась с подругой-соседкой, чтоб та уходила гулять по средам с десяти до одиннадцати вечера. Это стало их временем. И именно по средам он вел любовную программу на радио. Словом, вся среда становилась Танечкиной, горячечной. Радийщики, подметив, что Шатов в последнее время вечно не в духе, с расспросами не лезли, но поговаривали, что кураж он потерял и «Письма…» придется отдать на откуп злорадствующей Золотовой.

Едва Александр вошел в редакторскую комнатку и поздоровался с пискнувшей «Добрый день» Верочкой, как в кармане завибрировал мобильный. Саша не успел сказать «Алло», как зычный, срывающийся на истерику голос режиссера Вальки Михайлова прокричал:

— Саш, необходима твоя помощь! Срочно! Беда с Викой. Викчи… нет! Вчера… — громкие лающие всхлипы оборвали его речь.

— Валь, да что такое? Что…

— Погибла Вика моя! Убили ее! Я уверен…

— Господи помилуй, — Шатов осел на Верочкин стул, с которого она вскочила, по-птичьи вытянув голову с рыжим хохолком.