Прыжок в послезавтра
Шрифт:
Валентин упал па снег, готовый сдаться, не продлевать мучений, все равно бессмысленных. Сначала ему было холодно. Однако вскоре он согрелся, проваливаясь в сладкий, теплый сон. И тут же пришло на ум страшное: это не сон! Это смерть!
Он заставил себя открыть глаза и опять почувствовал холод. Подняться удалось не сразу. Тело стало непослушным.
А потом он снова шел, повторяя в полузабытьи все одно и то же: «Вся-то… наша… жизнь… борьба…»
Не вслух повторяя. Мысленно.
Развиднялось. Но он уже ничего не различал перед собой. Только какие-то цветовые пятна и круги.
День
Начались галлюцинации. Он видел не тундру, а зеленый лес и реку, над которой повис белый туман…
На мгновение полузабытье отступило, и Валентин различил впереди какие-то черные громады и огонек над ними. Это была яркая звезда, а ему почудился огонек, зажженный доброй рукой человека. Он рванулся к нему и упал. Подняться уже не сумел и пополз, захватывая воздух потрескавшимися губами.
Вскоре неверная реальность опять сменилась бредом. Не было тундры, а было черное поле, яма с упругими, словно живыми телами расстрелянных партизан, и далеко, бесконечно далеко робкий свет в избушке.
Доползти бы к этому свету. Только бы доползти!..
Он останется жив, если доползет… Он доползет… доползет… Его не убили, только грудь горит, но он жив. Он выполз из-под трупов, а теперь надо доползти…
Все, что он видел в бреду, было с ним в сорок третьем. В марте.
Партизанский отряд, в котором Валентин считался лучшим разведчиком, попал в засаду. Во время боя погибли почти все. Уцелевших, в том числе и десятилетнего Валентина, взяли в плен и через день расстреляли. Случайность спасла парнишку от смерти. Пуля задела легкое, Валентин потерял много крови, но глубокой ночью выбрался из ямы и дотащился к свету в крайней избенке. Он не только остался жив. Он вырос сильным и крепким.
Да, так было. Семнадцать лет назад. А сейчас он полз и бредил прошлым.
Он дотащил измученное тело до темной громады и продолжал судорожно ползти, не замечая, что перед ним не спасительное тепло избы, а ледяная щель. Вскоре уже не было сил передвинуться даже на вершок. Но он все равно царапал лед… Под конец и пальцы замерли.
Опускались нетающие снежинки. Мороз. Покой. Тишина.
Явь, похожая на безумие
Ощущение было такое, словно он падал в теплую и мягкую пустоту. Это не вызывало страха. Наоборот, было приятно. Он подумал, что это похоже на сон — падение. Стоит открыть глаза и убедишься — все иначе. Но веки словно окаменели, не поднять их.
А потом все разом исчезло. Тьма. Небытие. Долго ли они продолжались — мгновение, вечность? — он не мог судить. Но так же внезапно, как тьма, наступил полусон. Только теперь он, этот полусон, был ярким и странно осмысленным.
Валентин увидел ленинградскую квартиру и услышал глухой, измученный Ольгин голос… «Все… кончено… Я вышла замуж…» А вот промороженная тундра, белые собаки, убегающие в белую — нет, серую! — даль, и жесткий хруст снега под ногами… Вслед за тем острое жжение в груди, темнота степи и далекий огонек, обещающий спасение…
Опять тьма, небытие и спять внезапное
Тьма. Свет.
Свет. Тьма.
Поочередно вспыхивали и гасли ячейки памяти, восстанавливая картины, когда-то виденные, слова, когда-то услышанные, книги, давным-давно прочитанные. Вся жизнь, с дней совсем, казалось, позабытого младенчества, пробегала, перескакивая во времени, и часто конец события возникал раньше, чем его начало.
И вот опять перемена: Валентин просыпался, сознавая, что просыпается. Мягкость ложа, чье-то осторожное прикосновение к его волосам, шорох чьих-то шагов — все это было уже реальностью, а не странным бегом прошлого. Он испытывал облегчение оттого, что становится хозяином над самим собой, и хотя еще не открыл век, окончательно проснулся. Он ощутил желтизну отгороженного веками света и всей душой потянулся к этому свету.
В конце концов ему все-таки удалось открыть глаза, но мир, хлынувший в зрачки, был так ослепительно ярок, что Валентин ничего не увидел. Только блеск, равнозначный тьме. И тотчас испуганный возглас:
— Меньше света! Пожалуйста!
Голос мужской, чуточку усталый.
— Откройте глаза. Вы слышите меня? Попытайтесь снова открыть глаза. Пожалуйста!
Валентин медленно приоткрыл тяжелые веки. Свет был ослабленный. Вверху что-то голубело. Он подумал вначале, что это небо. Но разве бывает в Заполярье такое небо, да еще зимой? И почему оно то темнеет, становясь синим, то медленно светлеет?
Появилась мужская голова в белой, похожей на глубокую тюбетейку, шапочке.
— У вас ничего не болит?.. Отвечайте, закрывая и открывая веки. Если «да», закройте. «Нет» — закрывать не надо. Вы хорошо себя чувствуете?
Валентин опустил веки и одновременно вымолвил;
— Д-да…
Язык, как недавно веки, плохо повиновался ему, но именно поэтому он повторил еще раз:
— Да, х-хорошо…
— О, вы совсем молодцом! — воскликнул мужчина. — С возвращением! Я счастлив, что мне выпала такая награда — первому поздравить вас с возвращением… Заслуги моих коллег неизмеримо больше моих собственных, но поздравить все же поручили мне.
— Илья Петрович!
Справа от Валентина стояла женщина, тоже в белой шапочке и белом халате. Голос у нее звонкий, молодой. Мужчина виновато отозвался:
— Да-да, я не о том… Но ведь все правда… то, что я сказал. И потом, Клава, привычка, профессиональная привычка встречать… А вы молодцом, — наклоняясь к Валентину, похвалил он.
— Где я?
Мужчина почему-то смутился, призывно поглядел па женщину в белом.
— Вы… ну, в больнице… — заговорила женщина. — С вами было несчастье, вы очень долго болели, но теперь все благополучно. И не надо больше расспросов. Покушаем, отдохнем, а тогда можно и расспросы.
Она говорила с Валентином, как говорят с маленькими детьми, и это красноречивее любых объяснений убедило его, что он был очень плох и сейчас еще плох.