Псевдо
Шрифт:
Вечером я опять говорил ничего не значащие слова. Аз есмь процесс графического написания уравнения, которое ещё можно приравнять к чему угодно. Соответственно, неизвестные моей жизни могут означать принципиально любые числа, в зависимости от того, какая цифра в последний момент нарисуется справа от знака равенства.
Вместе с тем, любое мгновение моего существования является вполне самостоятельным уравнением.
Но это, в свою очередь, ничего ровным счетом не означает, поскольку итоговое число ни в коем случае не является суммой ежесекундных
Я — оптимальный вариант собственной судьбы. Поэтому всё, что происходит со мной, не имеет для меня никакого значения, ибо что бы ни случилось — это в любом случае оптимально.
На этом основании, безусловно уравниваются счастье и несчастье, признание и непризнанность, мой талант и мои неумения, моя жизнь и моя смерть.
Я знаю, и вы все знаете, что меня (нас) ничего не ждёт после смерти. Что же касается Ада, то боль, от которой уже не можешь более умереть и которая не может уже никогда кончиться — это то же самое, что и отсутствие таковой. Это же очевидно!
Кроме того, совсем о другом хочу ещё я сказать. Я часто переоцениваю первый уровень мыслей данного момента. Видимо, я вопиюще нормальный человек.
Всё, что я говорю и пишу — это кочки в болоте, поскольку между каждой фразой вырваны связующие звенья… Вырваны и спрятаны где-то в глубине подсознания. Я не успеваю их даже запомнить, ибо каждое возникающее в голове мыслеслово более чем мгновенно излучает бесчисленное множество вариантов ассоциативно-интеллектуальной активности более чем в 360 сторон.
В этой связи, любая человеческая деятельность, не говоря уже о речевой, является искусством формализма, характерным для эпох упадка.
Жизнь человеческая ничего не выражает и ни для чего не нужна. Делать из чего-либо выводы — это всё равно, что носить воду в решете. Иными словами, по сравнению с деланием выводов, на последовательности которых в общепринятом смысле строится развитие, «сизифов труд» представляется просто недосягаемым уровнем продуктивности.
Из всего вышесказанного и рождается пресловутая индивидуальная воля и искреннее желание установить в этом мире хоть какие-то законы, ибо нельзя же всерьез относиться…
На этом месте рукопись «Нового завета» обрывается, но хозяин — барин, а хозяин здесь без сомнения Я, и посему:
«…ибо нельзя же всерьез относиться к тому, что «…И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел, и покинул Елену…
В этом длинном чёрненьком прямоугольничке содержится весь предшествующий текст романа Максима Скворцова «Псевдо», начиная со слов «теперь хочу поговорить с вами о Рите» и до данного длинного черненького прямоугольничка. И так далее… Воистину это так!
(Весь текст от слов«…в этом длинном чёрненьком прямоугольничке» до «Воистину это так!» на самом деле не существует в системе
Что-то над ухом гудит. Как будто мухища какая. Того гляди, в голову ужалит и… пиздец котёнку.
Засунут котёнка-меня в страшный, жестокий и непостижимый троллейбусный механизм. Будет плакать Скворцовчик от невероятной физической боли, троллейбус же будет скрипеть. И все будут думать, что это просто троллейбус скрипит, а это Скворцовка плачет…
Возьмут меня за голову вожделенные девы-Юдифи и оторвут к ебеням. Некому будет плакать, и троллейбусы перестанут скрипеть. Вовеки веков.
«Мама, когда же вернутся эти удивительные рыбы?» — Максим Анкудинов вопрошал, а Максим Скворцов его мудаком обозвал. Несправедливо. Что мне делать с самим собой? И фломастер мой чёрный подевался куда-то. Обидно. А мало ли кому? Мало ли обидно кому?
У Ивлена был друг. Такой же, как он, андрогин, которого ему трахнуть хотелось. Андрогина звали Леныв.
Так и любили друг друга Ивлен и Леныв, спокойно и хорошо. Еблись с наслажденьем, да и друзья были — вода не разлей. «Вода, не разлей!» — молились они андрогинным своим шепотком, но она разлила.
Наступила весна. Повлекла за собой половодье, и расстались друзья. Далее речь о Леныве пойдет, ибо Ивлен поглупел и обрюзг, как Наташа Ростова в эпилоге «Войны и мира». Не интересен он более мне, этот смешной персонаж. Я из «Псевдо» его выгнать хочу. Давно собираюсь. Надоел. Толстый, тупой и ненужный стал этот Ивлен.
Пошел-ка ты на хуй, Ивлен, из моего славного «Псевдо»! Ступай себе с богом на хуй!
И изгнан был из «Псевдо» Ивлен, но «Псевдо» распространился повсюду, и не стало на земле места, не стало такого романа, где не витал бы дух моего малыша. Но всё же был изгнан из «Псевдо» Ивлен и в Бэллу превратился, а та в соляной столб. Так и нашел свой конец. Нашел, спрятал в укромном местечке и никому не сказал о находке своей. Да никто уж и не спрашивал его более ни о чём. Неинтересен он стал. Каждый, кто находит свой конец, неизбежно становится неинтересен… (Или наоборот.)
В юности Леныв защищал Сталинград, и именно он и пленил фельдмаршала Паулюса. Жуков его наградил геройской советской звездой, и теперь Леныв — ветеран, кавалер ордена Почетного Легиона, а в шкафу у него спрятан Георгиевский крест.
Ежегодно, в полночь девятого мая Леныв выходит в тёмные московские переулки и пугает подростков рассказами о войне.
Леныв любил Ивлена. Как полагается. Чисто, нежно и по-настоящему. А Ивлен всё делал всегда понарошку. Беспрестанно шутил и балагурил. Так и дружили. «Нашла коса на камень», — говорили соседи по даче. И ещё Пушкин про них написал в романе «Евгений Онегин». Поэтому-то Леныв и не любил Пушкина, и сколько не брался за чтение его бессмертных творений, всегда где-то на середине с достоинством произносил слово «хуйня» и откладывал книгу в сторону.