Псих ненормальный
Шрифт:
— Хорошо. Но завтра позвони.
Я был такой пристукнутый, что даже водка, без спросу вытащенная из холодильника, не помогла. Когда Игнатий вернулся, мы сидели порознь, как истуканы, и мэтр поглядел на меня с презрением.
Мы ушли, хотя могли остаться. Игнатий мне это шепнул, и я ему тут же простил, что отбивает профессора и не знакомит с иностранцами.
Лере надо было повидаться с теткой. Я отвез ее на Шаболовку и полчаса ждал в такси. Денег хватило, потому что мэтр снова выдал четвертной.
Потом я отвез ее
— Зря приехала, — сказала она.
— Но ведь я тебя люблю...
Она безнадежно махнула рукой.
4
Я болтался без жилья, без денег и уже подумывал попроситься в психушку. Отдохну, и кормить будут. Одно пугало: вдруг поместят с настоящими шизофрениками? А я ведь считался психом лишь для военкомата.
Но вместо Кащенки профессор мне сосватал Якутию. Я простился с Томкой и в тундре получил от нее три письма, хотя не черкнул ей ни слова. И зря. Она бы поправила мою халтуру.
Лере, чувствуя себя подонком, не звонил, но в тайге однажды спьяну написал все как есть. «Приезжай. Вернусь в сентябре», — закончил письмо. В Якутии я верил, что отберу у великомученицы комнату.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
1
В субботу я заснул с чувством вины: позволил Бобам оскорблять мэтра. Но с утра, обо всем забыв, писал натощак забегаловку. Кафе возрождалось, словно феникс. Я работал снова легко и свободно, и меня не заносило. Чувствовал себя сразу молодым и зрелым. Такое бывает после крупного поражения. А мне не привыкать проигрывать.
В полдень, перед закрытием продуктового, сбегал за угол, приволок две картонки молока с батоном и умял, не отрываясь от картины. Забегаловка на холсте еще не открылась, но кое-кому уже можно было ее показывать, и я снова писал, пока не почувствовал, что топчусь и привираю в цвете. Тогда набрал номер Игнатия и, услышав его голос, положил трубку. Глупо извиняться по телефону. Но по дороге к мэтру все-таки не выдержал и снова заглянул в кафе. Оно не подавало признаков жизни.
Поднявшись на чердак, я учуял запах жареного мяса и понял: у Игнатия иностранцы. Ради шантрапы он стараться не станет, тем более что из-за вставной челюсти шашлыков не ест.
Не стучась, толкнул дверь и увидел нечто в духе Пиросмани: камин, красные угли, шампуры с мясом, темные бутылки «Бикавера», огромный Игнатий в фартуке (рукава засучены по локоть), жутко заросший Васька в кожаной куртке (нарезает помидоры), и в углу на тахте (правда, это уже не Пиросмани)... Лера.
— Вай-вай, дорогой! Заходи! Гостем будешь! — захохотал Игнатий. — Я же говорил, Калерия Алексеевна, что найдется. Мы тебя ищем, поганец ты этакий!
— Плохо ищете. Будто он, — кивнул я на Ваську, — не знает, где я...
— Меня, кстати, не спрашивали, — буркнул Васька. —
— Здравствуй, — кивнул я. — Спасибо за хавиру.
— Не стоит. Я не знал, что тебя ищут: только вошел...
Он был чем-то расстроен. Мы не виделись почти год, но вдруг мне показалось, что только вчера спорили на даче, стоит или не стоит печататься на Западе.
— Я всюду тебя искала, — Лера подошла ко мне и потерлась щекой о мою. — По телефону три женщины — одна совсем девочка — отвечали, что ты у них не живешь... Я решила, ты перепутал телефон, и поехала по адресу. Они разговаривали со мной через цепочку.
— Брата не было?
— Не заметила. Они снова утверждали, что ты у них не прописан. Я объяснила, что мне нужна не твоя прописка, а ты, но они захлопнули дверь. Я была в отчаянье. Кончалась командировка. А Игнатий Тихонович...
— Игнатий Тихонович!.. — передразнил я. — Кто такой Игнатий Тихонович, давно известно...
— Без меня, бездомный бандюга, ты бы этой женщины не нашел.
— Я запомнила дом... — сказала Лера.
Слепая, а схватчивая.
— Умница. — Я поцеловал ее при всех.
— Бульдозер уже прибыл? — спросил Васька.
— Прибыл. Тамбур скособочил.
— Значит, плохо твое дело. Мне в Свиблово ордер выдали, а тут Ленькина жена пристала: подержи его вещи, пока он в Якутии. Скоро там? — повернулся он к Игнатию. — Долго копаешься...
— С кровью не люблю. Вам как, Калерия Алексеевна, с кровью?
— У нее, — буркнул я, — зубы в порядке...
— Как всем, — смутилась Лера.
— Вон какой, собака! — Игнатий вытащил огромадный кусок.
Я обомлел. Это тебе не молочные картонки.
— Тарелку, тарелку подставь! — крикнул он Ваське. — Да не заляпайся. Ну, неуч! Ничего они без меня не умеют, Калерия Алексеевна. Разлей, Рыжикан.
Я выбил ладонью пробку.
— Нет-нет, Ваське ни-ни, — запыхтел мэтр. — Василий Валентинович завязал.
— Что же мне профессор в Якутию об этом не писал? Такая, можно сказать, сенсация...
— Он сам сенсация, — сказал Костырин.
— Ну-ну... Старичка надо жалеть. Это тот, Калерия Алексеевна, профессор, что зимой в сей грешной обители разливался об искусстве. Вы чуть не уснули...
— Очень милый старичок, — улыбнулась Лера.
— А что с ним? — спросил я. — Жена отвечала неясно...
— Снова обыск был, — сказал Костырин. — Сто папок вынесли. Сплошь самиздат. Потому уехал. Вчера звонил. Скучно ему прятаться...
— Будто не найдут.
— Разумеется, — согласился Васька. — Но так мельтешенья меньше. Лишние дураки не липнут. Хотя, боюсь, на днях объявится. Через неделю затевается выставка. Не слышал?.. Собираются показать всех вас, обездоленных. Профессор суетится. Странный старик. Помешан на модерняге. Раньше бубнил: после Цветаевой, после Хлебникова нельзя, Вася, писать по-старому...