Псих ненормальный
Шрифт:
Снова засмеялись, потому что вышло как в «Винни-Пухе»: «родственники и знакомые кролика».
— У нас живопись не стала формой сознания. Мы — не французы... Любим учить и проповедовать. А какая проповедь, когда одни световые пятна? Потому трудно у нас живописцу... А если спросите, как отношусь к этому всему, — я обвел рукой Викины темперы, — то отвечу, как одна женщина, когда ей продемонстрировали искусственный способ размножения. «Прежний, — сказала, — был интересней». Да, интересней. И ничего тут не изобретешь. Во всяком случае, удовольствия от всего этого, — я снова обвел
— Ругать легче всего! — выкрикнул плешивый супруг.
— Не ругаю. Скорблю. Ведь до чего дошли: смотрим картины под бренчанье гитар...
— Делакруа требовал для живописи музыкального сопровождения! — сказал бородатый график.
— Делакруа вдохновлялся духовной музыкой. Но речь шла о религиозных вещах. А какая религия в буги-вуги?!
— Ретроград!
— Да гоните его в шею! Кто он? — неслось отовсюду.
— Хахаль Шилкиной... Этого еще недоставало.
— Совершенно заврался! — крикнул Боб. — Он со справкой. Психически, понимаешь, неуравновешенный. Пить не умеет...
— Пошли, — сказала Лера.
Трудно было выбираться. Столики были густо натыканы. Я кого-то толкнул и получил локтем в спину.
4
На улице вдруг почудилось, что это все было не со мной. Разве я мог наговорить таких гадостей? И разве сидел бы три часа в модерновом подвале, когда любимая женщина согласна идти в другой?..
— Не понравилась мне твоя симпатия, — сказала Лера.
— Она мало кому нравится.
— А Василию Валентиновичу?
— Не знаю. Иногда он ее ненавидит. Профессор утверждал, что она велит ему зарабатывать, как поэты-песенники.
— Я за год столько не заработаю, сколько они за один шлягер, — сказала Лера.
Господи, откуда ей известны их гонорары?!
— А ты уроки давай.
— Собираюсь...
Да, подумал, коня на скаку не остановит. Но от этого она не стала хуже. Даже захотелось прикрыть ее от ветра, безденежья и холода. Мы вышли на Садовое.
— Поедем?
— Куда? — она посмотрела недоуменно. — Ах, к тебе. Отдаться на сундуке и в ботах, а потом вздыхать: «Души моей он не понял» — Голос у нее стал резким, но мне слышались в нем печаль и безнадега. — Не сердись, Рыжикан. Ничего не могу с собой поделать. Всю жизнь не любила хозяек жизни, организаторш побед. Или она другая и я не права?
— Права. Но с хозяйкой жизни напрочь покончено.
— Ни с кем не бывает покончено.
— Поехали, сивилла...
Я остановил такси.
ПОНЕДЕЛЬНИК
1
Близость всегда казалась мне чудом, и в пансионате я никак не мог объяснить Весне, что самообкрадываться глупо. Она соглашалась, но лишь на словах, и вряд ли чувствовала себя счастливой. Хотя, может быть, ей льстило, что я теряю голову. И несмотря на ее красивое лицо, о котором профессор выразился: «До противности интеллигентная внешность», — я не задумывался об ее интеллекте. И вдруг сегодня увидел ее каким-то иным зреньем.
— Ты другая... — шепнул в такси.
—
— А оказался тряпкой?
— Молчи...
Мы вылезли из «Волги». Бульдозер стоял как подбитый танк. В развороченном пейзаже не было спокойствия и уверенности. Я толкнул дверь сдвинутого тамбура.
— Развалюха страшная. Осторожней, не измажься. Садись на тахту. Я сейчас...
Мне вдруг стало жаль кофейной забегаловки. За три дня я с ней сросся, а теперь словно изменял. Но тут же вспомнил, что утром Лера уйдет.
— Странно здесь? — спросил, возвратившись в комнату.
— Странно, — ее голос в пустой темноте звучал резко. — И ему, наверно, здесь было не по себе?
— Ваське?
Господи, неужели никогда не избавлюсь от Костырина!..
— Я просто так... Не расстраивайся... — Она словно бы видела меня насквозь, хотя в комнате было темно.
— Освоилась?
Вдруг вспомнил, что осталось виски.
— Выпей, — я налил в колпачок. Лера судорожно глотнула. Я налил ей еще и еще. Она закашлялась. Я хлопнул ее по спине и полез на подоконник распахнуть рамы. Было душно. Снизу бульдозер выглядел внушительно. Нож его не блестел. Очевидно, луна застряла за облаком.
— Подойди, — сказал, — сюда. Когда темно, здесь не так страшно. Она подошла. Я обнял ее и вспомнил, что она плохо видит. Но все же ей передалось мое ощущение затерянности, одиночества и подвала.
Она прижалась ко мне впервые без оглядки, и я осторожно, словно боясь поранить, стал ее раздевать.
2
Это было счастьем. Для меня. Но, по-моему, для нее тоже, потому что вся пыталась вжаться, словно каждый сантиметр кожи, не прижатый ко мне, был обделен, обижен. Мы не разговаривали; даже в промежутках нам хотелось только прирастать друг к другу. Она боролась со своей боязливостью, переходящей уже в нежность, даже в истовость, и я подумал: как же после всего она меня покинет?..
— Отпусти, — сказала вдруг. — Ведь скоро уйду.
Насобачилась подслушивать мои мысли. Я промолчал, и она повторила, что ей придется уйти.
— Я тебя люблю, — сказал глухо.
И тут зазвонил телефон.
— Томка с тобой? — спросил Костырин мертвым голосом.
— Нет. Чего будишь? — Я положил трубку. — Жену ищет.
— Бедный...
Телефон зазвонил снова.
— Нету ее.
— Врешь, рыжий! Убью...
— Проспись, дурень.
Я бросил трубку. Он позвонил опять.
— Погоди... Лера, ответь.
— Нет ее здесь, Василий Валентинович.
— Везет тебе, рыжий, — вздохнул Васька.
Не очень, подумал, а вслух повторил:
— Я тебя люблю.
Знал, что ждет от меня других слов, но в тридцать шесть лет не дают невыполнимых обещаний, потому спросил:
— Тебе со мной плохо?..
— Если бы... — Она вздрогнула. — Никогда так не хотела замуж!..
— Но ты не знаешь, что я за сволочь! Я самая жестокая сволочь. Когда пишется, плюю на всех, когда застопорится, могу рехнуться. Я тебя замучаю. Изведу. И куда тебя привести? Вот встань. Иди сюда, к окну...