Психиатрическая власть

Фуко Мишель

Теперь существует целая традиция, согласно которой в экскрементах и нечистотах усматривают исключительно символ денег. Но вообще-то следовало бы предпринять самую серьезную политическую историю экскрементов и нечистот, политическую и вместе с тем медицинскую историю проблемы экскрементов и нечистот как таковых, без какой бы то ни было символизации: разумеется, они составляли экономическую проблему, медицинскую проблему, но также могли быть ставкой в политической борьбе, что вполне очевидно в XVII и особенно в XVIII веках. И Георг III прекрасно знал, что значит этот оскверняющий жест бросания грязи, нечистот и экскрементов в карету, в шелк и горностаевый мех королевских одежд поскольку сам становился

его жертвой

Таким образом, функция господства полностью переворачивается, поскольку король повторяет повстанческий жест, свойственный даже не просто беднякам, но бедным из бедных. Крестьяне во время бунта использовали в качестве оружия свои орудия труда: палки, вилы и т. д., ремесленники — тоже, и только нищие, у которых не было ничего, подбирали прямо на улице камни и экскременты и швыряли их в господ. Именно их роль и берет на себя король в этом поединке с медицинской властью, представитель которой входит в его комнату. Обезумевшее и вывернутое наизнанку господство восстает против серой дисциплины

В этот самый момент вступает в дело молчаливый, сильный, неумолимый паж, который связывает короля, укладывает его в постель, раздевает, моет губкой и, «бросив надменный взгляд на него»,8 как сказано в тексте, выходит. Здесь мы вновь сталкиваемся со смещением элементов сцены власти, которая на сей раз

40

уже не относится к иконографическому типу коронации; перед нами, разумеется, эшафот, где разворачивается сцена казни. Но опять-таки с инверсией и смещением: если того, кто посягал на власть-господство, забрасывал ее камнями и нечистотами, убили бы, повесили и разрубили на части, то дисциплина, действующая в обличье пажа, наоборот, усмиряет короля, укладывает, раздевает и моет его, чтобы оставить его тело в чистоте и сохранности.

Вот что я хотел сказать вам об этой сцене, которая, как мне кажется, гораздо более, чем сцена освобождения Пинелем безумцев, характерна для практики, называемой мною протопси-хиатрической, то есть для практики, развивающейся в последние годы XVIII и в два-три первых десятилетия XIX века, перед тем как в 1830—1840-е годы будет возведено институциональное здание психиатрической лечебницы (для Франции можно назвать более точную дату — 1838 год, когда вступил в силу закон о принудительном лечении и организации больших психиатрических больниц).9

Эта сцена кажется мне очень важной. Прежде всего потому, что она позволяет исправить ошибку, допущенную мной в «Истории безумия». Как вы видите, психиатрической практике вовсе не предписывается никакая семейная модель; ни о каких отце и матери речи не идет, психиатрическая практика не заимствует тип отношений, характерный для структуры семьи, и не прилагает его к безумию и управлению душевнобольными. Связь с семьей возникнет в истории психиатрии но это произойдет позднее и насколько я могу судить сейчас момент прививки семейной модели к психиатрической практике следует искать в истории истерии

Кроме того, лечение, о котором Пинель — с оптимизмом, в свете последующих событий оказавшимся необоснованным, — пишет, что оно «привело к стойкому и необратимому выздоровлению»,10 осуществляется, как вы видите, без чего-либо похожего на описание, анализ, диагностику, действительное осознание того, что представляет собой болезнь короля. Элемент истины тоже, как и семейная модель, возникнет в психиатрической практике позже.

И наконец, я хотел бы подчеркнуть следующее: в описанной сцене вполне отчетливо заметна игра элементов, являющихся

41

в самом строгом смысле элементами власти, — они смещаются, выворачиваются наизнанку и т. д., причем без всякого института. И мне опять-таки кажется, что институт не предваряет эти отношения. Иначе говоря, эти отношения власти не предопределяются

институтом, не предписываются каким-либо дискурсом истины, не вдохновляются семейной моделью. Они действуют на наших глазах в сцене, подобной той, которую я привел, действуют, я бы сказал, почти в чистом виде. И этот факт, думается, проливает свет на фундамент отношений власти, образующих ядро психиатрической практики, исходя из которого затем будут строиться институциональные здания, создаваться дискурсы истины и прививаться или заимствоваться различные модели.

Пока же мы имеем дело с возникновением дисциплинарной власти, специфический извод которой заявляет здесь о себе, по-моему, с исключительной ясностью, хотя бы потому что дисциплинарная власть вступает в данном случае в поединок с другой формой политической власти, которую я буду называть властью-господством. Иными словами, если исходные гипотезы, которыми я сейчас руководствуюсь, верны, то недостаточно сказать, что в психиатрической практике с самого начала имеет место нечто подобное политической власти; дело, по-моему, обстоит сложнее и будет усложняться чем дальше, тем больше. Но на время я попытаюсь дать схематичную картину. Мы имеем дело не с политической властью вообще, но с двумя совершенно различными и соответствующими двум различным системам, формам функционирования, типами власти: это макрофизика господства, какой она могла действовать в рамках постфеодального прединдустриального правления и микрофизика дисци-плинарной власти функционирование которой прослеживается в ряде представленных мной элементов и которз.я в этом моем примере опиг)э.ется в некотором роде нз. рассогласова.нные т)я.злаженные, разоблаченные детали власти-господства.

Таким образом, отношение господства трансформируется во власть дисциплины. И в самой сердцевине этого превращения мы видим своего рода главную мысль: «Если ты безумен, то будь ты хоть королем, больше ты им не будешь», или же «Будь ты хоть безумцем, королем ты от этого не станешь». Король, в данном случае Георг III, мог излечиться в сцене Уиллиса — или, если угодно, в рассказе Пинеля — лишь при том условии что

42

его более не будут считать королем и он подчинится силе, не являющейся силой королевской власти. Положение «Ты не король» кажется мне центральным для протопсихиатрии, которую я пытаюсь проанализировать. И если вы обратитесь к текстам Декарта, где речь идет о безумцах, что считают себя королями, то заметите, что два приводимых Декартом примера безумия — это «считать себя королем» и «иметь стеклянное тело».11 А все дело в том, что для Декарта и вообще [.. .*] для всех, кто затрагивал тему безумия до конца XVIII века, «считать себя королем» и верить в то, что «твое тело стеклянное» — одно и то же, два совершенно равноценных заблуждения, в полной мере противоречащих самым элементарным данным чувств. «Считать себя королем» или «верить, что у тебя стеклянное тело» — и то, и другое просто-напросто свидетельствует о безумии как заблуждении.

Теперь же, в протопсихиатрической практике, а следовательно и во всех дискурсах истины, которые вырастут из нее впоследствии, «считать себя королем» — это, как мне кажется, составляет подлинный секрет безумия. И если мы посмотрим, как в это время анализируют бред, иллюзии, галлюцинации и т. д., то выясним, что неважно, считает ли некто себя королем в том смысле что содержание его бреда сводится к позволению себе исполнять королевскую власть или наоборот в том смысле что он чувствует себя подавляемым преследуемым отторгаемым всеми прочими людьми Для психиатров' этой эпохи «считать себя королем» ознэ,чэ,ет нэ,вязывэ,ть эту убежденность доугим отвергать всякие вотпэ.жения лэ.же со стороны медицинского знания, стремиться даже врача, а в конечном счете и всю лечеб-