Психиатрическая власть

Фуко Мишель

этому крИЗИС KclK момеНТ исТИНЫ кЗ.К сТЛЛИЯ поЛНОГО Г)Э.СКГ)ЫТия

19 Мишель Фуко

лол

*

истины безумия оказывается исключен и этим обращением к патологической анатомии, — или, если выразиться точнее, патологическая анатомия предоставила в данном случае эпистемологическое прикрытие, под которым можно было покончить с представлением о кризисе, отринуть или навсегда пресечь его: вас можно просто привязать к стулу и больше не слушать, что вы говорите, поскольку об истине вашего безумия расскажет, когда вы умрете, патологическая анатомия.

И наконец, третьей причиной отказа от понятия кризиса стал процесс, которому до сих пор не уделяли внимания

и который касается проблемы связи между безумием и преступлением. В самом деле, с 1820—1825 годов в судебной сфере отмечается очень любопытная тенденция: медики без всякого запроса прокуратуры или судей, даже зачастую без инициативы адвокатов представляют суду свое мнение о преступлении и пытаются в некотором смысле списать его на душевную болезнь.44 В связи с любым преступлением психиатры поднимают вопрос: а не явилось ли оно проявлением болезни? И таким образом выстраивают в итоге более чем странное понятие мономании, под которым в общих чертах понимается следующее: если некто совершил преступление без всякого мотива, без всякого основания, без всякой выгоды для себя просто так, то не есть ли это симптом болезни, самой сущностью которой и является преступление? Некоей моносимптомной болезни, проявляющейся единожды, только одним признаком и при этом тождественной преступлению?45

Закономерен вопрос: откуда этот интерес психиатров к преступлению, почему они так упрямо, так рьяно отстаивали возможную связь преступления с душевной болезнью? Причин, разумеется, несколько, но одна из них, как мне кажется, такова: психиатры стремились показать не столько что всякий преступник — возможный безумец, сколько (это было гораздо труднее и гораздо важнее для психиатрической власти) что всякий безумец—потенциальный преступник. И детерминация привязка безумия к преступлению в пределе — безумия ко всякому преступлению позволяла обосновать психиатриче-власть не в терминах истины поскольку речь-то шла как

раз

оо* истине но в терминэ.х опасности: МЫ пОИЗВЗНЫ ЗШДи-

тить общество ибо во всяком безумии скрывается возможность

преступления. Разумеется, привязка к преступлению того или иного феномена, и безумия в том числе, является, по двум социальным причинам, способом смягчить участь индивида, но вообще, на уровне своей общей работы, прививка безумия к преступлению отражает стремление психиатров подкрепить свою практику чем-то вроде социальной защиты, поскольку обосновать ее истиной они не могут. Поэтому и можно сказать, что основным следствием дисциплинарной системы в психиатрии является освобождение от понятия кризиса. В нем теперь не просто не нуждаются, его отвергают, потому что кризис таит в себе угрозу: ведь кризис у безумца может повлечь гибель того, кто рядом с ним. Необходимости в кризисе нет, его с лихвой компенсирует патологическая анатомия, а режим порядка и дисциплины делает его к тому же нежелательным.

Но в это же время отмечается обратная тенденция, которая объясняется и оправдывается двумя причинами. Во-первых, кризис все же нужен, поскольку в конечном счете ни дисциплинарный режим, ни предписываемый безумцам в обязательном порядке покой, ни патологическая анатомия не позволяют психиатрическому знанию опереться на некую истину. Вот почему это знание, долгое время служившее, как я показал вам властным дополнением, оставалось пустотелым и естественно не могло не искать для себя какого-либо истинного содержания в соответствии с нормами медицинской технологии своей эпохи — технологии доказательственной. Найти же его было невозможно и в итоге к понятию кризиса обращались-таки только уже по другой позитивной причине.

Важно,

что подлинная точка осуществления психиатрического знания первоначально не позволяла, по сути своей не позволяла, специфицировать, охарактеризовать, объяснить болезнь. Иначе говоря, если врач прежде всего призван, обязан, занимая свойственное ему положение, ответить на симптомы, на жалобы больного спецификацией, описанием — с этим связан тот факт, что с начала XIX века медицинская деятельность в значительной степени свелась к дифференциальной диагностике, — то от психиатра, напротив, этого не требуется он не должен истолковать слова больного и назначить статус, характер и спецификацию его симптомам. Психиатр вмешивается на шаг раньше ступенью ниже: он призван решить имеет место болезнь иЛИ нет. Он дол-

290

291

жен ответить на вопрос: безумен индивид или же он в здравом уме? Этот вопрос адресует ему семья в случае добровольного лечения или власти в случае лечения принудительного, — хотя власти спрашивают об этом исподволь, не прямо, поскольку отстаивают право не учитывать мнение психиатра, — но так или иначе психиатр вмешивается именно на этом уровне.

Если общемедицинское знание функционирует на уровне спецификации болезни, на уровне дифференциальной диагностики, то в психиатрии ему предлагается решить, имеет место безумие или нет: оно вмешивается, если угодно, в точке реальности/нереальности, в точке фикции, будь то фикция больного, который по той или иной причине притворяется безумным, или фикция окружающих, которые измышляют, призывают или навязывают ему образ безумца. Именно здесь работает знание психиатра и здесь же вступает в дело его власть.46

Но какими орудиями располагает психиатр, чтобы решать вопрос о безумии в терминах реальности, чтобы действовать на этом уровне? В этом пункте мы сталкиваемся с парадоксом психиатрического знания XIX века. Да, оно пыталось выстроиться по образцу медицины-констатации, дознания, доказательства, опереться на знание симптоматологического типа; оно даже укрепляло себя описанием различных болезней и т. п., но по большому счету все это составляло не более чем прикрытие поверхностное оправдание другого рода деятельности которая собственно и за-ключалась в решении о том реальность перед врачом или ложь ППЯВдЯ. иЛИ сиМУЛЯЦИЯ Психиатр работал в точке симуляции в точке фикции з. не в точке опиелния болезни

И парадокс этот имел, как мне кажется, ряд следствий. Прежде всего, чтобы разрешить-таки описанную проблему, психиатрическая больница в буквальном смысле изобрела новый медицинский кризис. Уже не кризис истины, состязание между силами болезни и силами природы, каким еще оставался медицинский кризис в понимании врачей XVIII века, но, я бы сказал, кризис реальности, поединок между безумцем и предержащей его властью, то есть властью-знанием врача. Последний же оказывался таким образом в положении арбитра в вопросе о ре-альности или нереальности безумия.

Если угодно, психиатрическая больница, резко расходясь в этом с больницей общемедицинской, отнюдь не должна была

служить местом, где болезнь откроет себя в своих специфических, отличительных в сравнении с другими болезнями признаках; она имела куда более простую, элементарную и фундаментальную функцию: придать безумию реальность, предоставить ему пространство для реализации. Психиатрическая больница нужна, чтобы безумие реализовалось, тогда как обычная больница должна выяснить вид болезни и к тому же устранить ее. Функция психиатрической больницы заключается в том, чтобы, опираясь на решение психиатра о реальности безумия, осуществить его как реальность.